годилось. Его жена была крестной. Значит, надо послать Эльзбет в соседнюю деревню Шляйфмюле, но, разумеется, уже после крестин, когда будут «пеленальные» деньги.[2]
На кухне жена управляющего слизывала с тарелки крошки пирога.
— Скажите, вы тоже голодны? Я способна, пожалуй, съесть весь пирог целиком.
— Какая замечательная погода, — сказала Лена.
Пришла жена учителя. У нее всегда было чрезвычайно строгое лицо и перекошенный рот. На длинном стручке носа сидело пенсне. Густав провел ее в празднично убранную комнату и угостил настойкой из крыжовника.
— Что вы, что вы, только не натощак, — отнекивалась строгая дама, — я ушла из дому, не покушав.
— Да, забываешь о самом важном, — сказал Густав.
Вошли дети и поздоровались, заученно шаркая ногами и приседая.
Притащилась жена лавочника, очень тощая женщина. На ее бледном лице застыла, как приклеенная, сладенькая улыбка — хроническое заболевание, результат постоянного обхаживания покупателей. Густав и к ней подлетел с настойкой. Лавочница пригубила. Напиток был кислый и едкий. Лавочница все же продолжала улыбаться. Но неприметно для других содрогнулась от отвращения.
В сенях послышался грохот. Ввалилась тетка Шульте.
— Крыжовенная настойка? Да ты спятил, Густав!
Жена управляющего, сидевшая на кухне, почесывала свои голые руки.
— Люди говорят, что она путается со своим работником. Она спит с ним на конюшне.
В комнате, убранной для праздника, учительша наморщила и вздернула нос. Ее пенсне уперлось в брови.
— Какая дерзкая особа эта Шультиха!
Лавочница улыбалась.
Колокольный звон покатился с холма. В долине у речки на светлых лугах торчали, как серые щетки, стога сена. Ласточки метались между верхушками деревьев и небесной синевой. Лена пеленала и заворачивала малыша. Эльзбет бегала за пирогами для жены управляющего. Это было приятное поручение.
Тетка Шульте схватила упакованного младенца и потерлась носом о подушку конверта. На ее угреватом носу, как на кране деревенской водоразборной колонки, всегда висела небольшая капля. Лена принесла четыре букета флоксов — знаки отличия крестных.
До их возвращения из церкви Густав и Лена суетились, бегали по дому, топоча, как морские свинки. Они встретили крестных у дверей.
— Пастор нарек его Станислаусом, — торжествовала Эльзбет.
А Станислаус орал так, что дрожала подушка. Густав подносил наливку:
— Стаканчик у порога, по старому обычаю, за здоровье ребенка!
Тетка Шульте выпила свою рюмку по-мужски, одним духом до дна…
— Эге-ге, здорово прочищает глотку. — Она крякнула, как заправский пьяница.
Жена учителя взяла рюмку двумя пальцами и уже заранее затряслась. Шульте подтолкнула ее.
— Пей, пей, учительша, тогда и сердечко будет работать, как смазанное!
Жена учителя, пила, блея, словно коза. Жена лавочника пила, улыбаясь. Жена управляющего жаловалась, что голодна, и сосала наливку, как телушка. Крестные вошли в дом. Густав снова заспешил к ним.
— Еще по рюмочке, пока не уселись, за то, чтобы у матери молоко было!
— Мне давай сразу две! — орала Шульте. — Две груди, две чарки. — Она глотала кислую наливку, опрокидывая рюмку за рюмкой без передышки.
Остальные женщины пили с отвращением.
Лена перепеленала малыша. Густав на кухне следил за жарким. Ему не терпелось узнать, сколько же положили крестные в пеленки. Дверь распахнулась. Тетка Шульте потянула Густава за подтяжки.
— Слушай, сосед, я в пеленки ничего не сунула!
Густав беспокойно топтался на месте. Шультиха поглядела на него.
— Это от наливки. Она действует на мочевой пузырь. — Потом Шультиха сказала, что взамен «пеленальных» Густав сможет в этом году три раза брать одну из их лошадей для полевых работ. Густав, сунув в рот кроличью печенку, закусил ею свое разочарование. Печенку второго кролика подцепила тетка Шульте.
— «О Сюзанна, жизнь прекрасна…» — запела она. Лена вошла с ворохом пеленок. Густав вытаращил глаза:
— Сколько?
— Пять марок!
— Наверное, они потеряли по дороге. Эта Шультиха как сумасшедшая размахивала подушкой.
Старших ребят послали искать по всей дороге. Эльзбет извивалась от голода.
— Ступай, ступай скорее, не то еще кто-нибудь подберет на дороге монеты.
запела в комнате тетка Шульте. Густав помчался к крестным с бутылкой наливки.
— Еще по рюмочке перед праздничной трапезой, по старому обычаю, чтобы ребенок рос!
Выпила одна только Шультиха, и то через силу.
Дети еще не успели вернуться с поисков «пеленальных», а Густав и Лена уже знали, что никто ничего не терял.
— Я не клала денег в пеленки, — шепнула жена управляющего. — После обмолота муж пришлет вам мешок проса для кур. Деньги что? Пыль! Прах!
— Вы, может, удивитесь, что мы ничего не положили в пеленки, — сказала, улыбаясь, лавочница. — Но не всегда можешь сделать, что хочешь. Зато мы перечеркнули ваши долги. Так что теперь мы в полном расчете.
— Я смогла положить, увы, только пять марок, — прошепелявила жена учителя, слегка покачиваясь. — Знаете, ведь конец месяца, как раз перед получкой.
Эльзбет, схватив пять марок «пеленальных», помчалась в Шляйфмюле купить блинной муки, сахару и немного водки для разочарованного — ах, как разочарованного — Густава.
К вечеру блины уже шипели на сковородке. Густав пытался заткнуть голодные рты детей. Каждый раз как он вытряхивал на стол золотисто-желтый блин, они разрывали его на шесть частей и мгновенно проглатывали. А в комнате Шульте горланила деревенские запевки и колотила в такт кулаками по столу. Дребезжали чашки с кофе.
Лена разрезала последний кусок пирога с черникой. На кухне все еще шипели блины. Чад от постного масла заполняя все углы маленького дома. Появились двое мужчин: лавочник и учитель пришли за своими женами.
— Этого еще не хватало!
— Ладно, ладно, только не терять спокойствия! — Густав оглядел свои запасы наливки. Кроме того,
