рыцарями за наш общий счет далеко не уедешь…
Субботин выпрямился, мучительно краснея; он услыхал, как кто-то из комсомольцев заметил вслух:
— Сейчас, перед собранием налаженные стала сда «вать. Совесть заговорила или просто испугалась…
«Какой стыд, до чего дошел, а еще комсорг!..»— мысленно корил себя Субботин. Он не обижался на Толю, Толя хороший товарищ, всегда прям и откровенен, но, должно быть, в разговоре один на один прямота не доходит до цели.
«Я ведь пробовал говорить об этом Тамаре», — думал Коля, вспоминая, как она однажды чуть не расплакалась, назвав его чувство эгоистичным. «За любимого в огонь и в воду, не то что там какие-то станки», — отвечала она ему приподнятым тоном «И все ложь и ложь. Разве она меня когда-нибудь любила?»
Он взглянул на Тамару, внутренне пожелав себе увидеть её иной, лишенной неизъяснимой для него привлекательности. Но что могло случиться за эти несколько часов? Сердце его сжалось от нежной жалости и любви к ней. Взять бы её печальное лицо в ладони и посмотреть в зеленоватые быстрые глаза: что там у неё на душе, понимает ли она, как они ошиблись? Да, у Тамары много недостатков, но кто, как не он, должен был помочь изжить их?
— Тише, товарищи, — сказал председатель, когда в зале несколько зашумели. — Сима, ты, что ли, выступишь? Слово предоставляется Симе Кулаковой.
— А мне, ребята, много говорить нечего, — с места, но громко произнесла Сима. — Я понимаю так: Комова наладчик слабый, на одном типе только. С новым резцом не справилась — это факт. Вот Вася Коротков, правда, ей стал теперь помогать, а то брачок-то в стружку прятала. Не знаю, что смотрел сменный мастер, или она тоже его сердце зазнобила? Да вы не смейтесь, ребята, читала я недавно один старый роман про египетскую царицу Клеопатру. Так то красавица всемирная…
Борис Шаров был доволен собранием. Он выступил с присущей ему страстностью:
— Товарищи, откуда у нас берутся индивидуалисты? Люди ограниченные, алчные, думающие только о самих себе, о своем месте под солнцем? Мне кажется, отчасти и от излишней опеки. Да, да, товарищи, но удивляйтесь, Представьте себе человека, которого все время опекают, холят, нежат… Но ведь холят-то для успеха общего дела, а человек, недалекий человек, начинает думать, что всс это делается для него и ради него одного. Так постепенно он привыкает к определенным порциям торжественных заседаний, где он неизменный член президиума, к трескучим речам, вниманию, успеху, и лиши его всего этого — он уже чувствует себя обиженным, обойденным, начинает кричать и жаловаться. Такие люди, однажды сделав что-нибудь, уже больше не растут, не учатся, живут старым багажом. И иногда живут довольно долго, сроки такого привольного житья зависят от нас самих, то есть от коллектива, который избаловал этого индивидуалиста. Если в коллективе жизнь бьет ключом и авторитет людей измеряется его делами, то срок короче, а нет — живут и здравствуют. А ведь они — груз па наших руках и ногах, совершенно бесполезный и даже вредный груз! — продолжал Борис Шаров.
Тамара, не слыша в речи секретаря своей фамилии, которую до этого выступающие склоняли на все лады, заметно приободрилась.
На собрание обещал прийти секретарь партбюро цеха Никита Степанович Лукьянов. Борис с затаенным волнением поглядывал на дверь. То ему хотелось, чтобы он зашел сию минуту и услышал бойкую речь, то боялся, что секретарю не понравится вялое выступление другого оратора.
Никита Степанович в темно-синем костюме и белой украинской рубашке, высокий, моложавый для своих тридцати шести лет, с гладко зачесанными светлыми, немного с рыжинкой волосами, вошел бесшумно, на цыпочках, думая, что не привлек ничьего внимания. Но его тут же заметили, и все, будто по команде, повернулись к нему. Садясь на стул, Лукьянов увидел устремленные на него дружелюбные взгляды, засмеялся и махнул рукой, чтобы продолжали собрание.
Слово получила Варя Жданова. Она слегка покраснела, когда шла к столу в своем коричневом платье с белым кружевным воротником, которое было ей очень к лицу. Громкие реплики, что вот, мол, Варе, а не Комовой давно пора стать бригадиром, сопровождали её. В первые мгновения, встав лицом к собранию, Варя несколько растерянно смотрела в зал. Но оттуда вдруг повеяло на неё такой доброжелательной тишиной, а глаза Симы, напротив сидящей, так старались подбодрить её, чуть не вылезая от усердия из орбит, что Варя снова обрела дар речи.
— Комова нас с Симой упрекала славой, — начала она немного низким сейчас от волнения голосом. — Из- за неё якобы нас весь завод знает, в её бригаде работаем. «Я план перевыполнила, я передовая!» Все я да я! А ведь с нами и партбюро и комсомол нянчились, как с невестами на выданье. Да и она сама не терялась. Толя Волков тут верно говорил. Стыдно сказать, но это факт, — Варя несколько замялась, — что Тамара Комова радуется, если другие бригады отстает: ведь зато она окажется впереди! Своей дутой славой на каждом перекрестке хвалится, альбом славы даже завела…
В зале неожиданно засмеялись, и Варя, пережидая, когда станет тихо, тоже улыбнулась, ни на минуту не подозревая даже, сколько легко воспламеняющихся юношеских глаз смотрит на неё сейчас с восхищением.
— Да, альбом, — заговорила она снова, — наклеила в тетрадку газетные вырезки из нашей многотиражки, обвела их цветными рамками. А и наклеивать-то, собственно говоря, нечего. Как же, знаменитость! А того не не понимает, что эту славу она себе бесчестно присвоила, не её эта слава — чужая!
— Правильно сказала — чужая слава! — подал голос Никита Степанович, когда Варя сходила с трибуны. — А кого это так разрисовали? — спросил он, поглядывая на стенгазету. — Белочкина?
— Его! Сочинитель письма Онегина к Татьяне, — смеясь, отвечали ребята.
На минуту прерванное собрание пошло своим чередом. Все выступающие, словно сговорившись, предлагали исключить Комову из комсомола и дать строгий выговор Коле Субботину.
«Похоже на то, что и Шаров не возражает», — поду* мал Лукьянов, считая такую меру, как исключение и:» рядов комсомола, преждевременной.
Вскоре он взял слово.
— Кто такая среди нас Тамара Комова, откуда она? — услышала Тамара, и ей захотелось сжаться, стать незаметной.
Так несколько секунд, цепенея от страха, она ждала, что её вот-вот заставят рассказать о своей жизни до завода, спросят, почему она ушла из колхоза.
— Комова считает, что легко быть передовой, — доносились до неё слова секретаря партбюро. — Учиться нужно, Тамара Комова. Вы ведь на станки-то пришли из конторы, после краткосрочных курсов, с такой подготовкой долго не проживешь. Вот при первом же испытании срезались… Учиться и учиться серьезно надо.
«Да, да», — кивала головой Тамара, стараясь придать лицу раскаивающеёся выражение. Впрочем, она каялась вполне чистосердечно: учись она, сейчас с ней иначе бы разговаривали. «Ах, как я сглупила, как сглупила! — ругала себя Тамара, сразу позабыв свои постоянные и, как она называла, принципиальные споры на этот счет с Варей Ждановой. — А жить когда? Сегодня работай и учись, завтра то же самое. Ни повеселиться, ни погулять. Что за жизнь старушечья!..»
«Дадут мне слово, пообещаю начать учиться», — соображала Тамара.
— Комову не исключать из комсомола надо, а заставить её серьезно подумать о своей дальнейшей судьбе. Человек она достаточно энергичный, а на что тратит свои силы? Тут вот товарищи говорили: «словчить», «схитрить», «взять нахрапом» и даже «обмануть». А не лучше ли было, если б к успеху Комова шла прямым и честным путем? И силы свои расходовала бы не на окольные лазейки, а непосредственно на дело. Как вы считаете, товарищ Комова?
— Конечно, лучше, Никита Степанович, недопонимала я этого… — слегка приподнимаясь со стула и тут же садясь, со смиренным видом проговорила Тамара, хотя все существо её ликовало.
«Слава богу, пронесло! Выговором отделаюсь», — думала она и мысленно уже заглядывала в тот день, когда она войдет в доверие Никиты Степановича и при случае припомнит Варьке все,
К концу собрания Субботин как бы уже притерпелся к тому, что было говорено о нем в пылу дружеской критики. «Да, больно, да, стыдно! — твердил он про себя, твердо веря в непоколебимость
