«Ого!» — подумал Леонид и посмотрел на нее внимательней. Внешность у Лидочкиной подруги была настолько преподавательская, что, казалось, она сейчас спросит у него зачетку. «Вот будет цирк!» — решил он.
Стали собираться остальные участники, затевая с порога привычные разговоры.
— У меня сосед похож на Ноора, — сообщил Петрожицкий. — Глаза стальные, голос командора. Даром, что бухгалтер. Попробовал играть его характер, — опять не то. Чувствую, не совпадает с музыкой.
— Ты зря выискиваешь прототипы, — сказал Громов. — Их в жизни нет. Еще Александр Беляев писал, что создать психологически достоверный образ в фантастике нельзя. У наших потомков и эмоции-то будут иные. Он даже пример привел насчет матери, которая не станет, как нынешние, рыдать над умершим ребенком.
— Беляев ошибался, — уверенно возразил кто-то рядом, и Громов увидел, что это Майя. — Такие образы есть и у Лема, и у Стругацких. Разве герои «Стажеров» кажутся нам странными, хотя мир их ощущений заметно изменился? Можно понять и ефремовских, если к сегодняшним, как вы назвали, прототипам подойти с воображением. Почему-то пути научной, технической и социальной революции мы представляем, а вот духовной — робеем. У нее ведь тоже вполне определенные закономерности.
— Вы очень правильно поняли. Спасибо! — произнес со стороны голос.
Все обернулись. В дверях стоял Тавьянский. В последнее время он сильно сдал, потемнел и заострился лицом, но держался прямо, словно стержень, упрямо скрепляющий их сырую, непрочную работу. Глаза его отыскали Корицкую. Та поднялась, кончиком пальца чуть поправила очки. «Не певица, а лектор, — неприязненно мелькнуло у Громова. — Сейчас опять выдаст что-нибудь ученое». Однако ее опередили.
— Хорошо бы пригласить кого-то из этих писателей-фантастов на премьеру, — мечтательно сказал Анцис.
«Если она состоится», — поправил про себя Громов.
Пожалуй, еще ни одна премьера не вызывала в театре столько волнений. И суеты, и тревожности, и подъема — всего было больше, чем обычно.
Громов, уже загримированный, смотрел, как с муравьиной настойчивостью снуют рабочие сцены, натыкаясь на отрешенных побледневших актеров. Неторопливо прошла, щуря близорукие красивые глаза, Майя Корицкая. «Черт возьми! Вот это настоящая Веда Конг!» — глядя ей вслед, подумал Леонид.
Он вспомнил первую с ее участием репетицию, которую ждал с любопытством и странным беспокойством. Голос у Майи оказался несколько слабей роскошного Лидочкиного меццо, но волновал гораздо больше каким-то спокойным горделивым звучанием. «Культура!» — отметил в тот раз Громов. Оглянулся: все так же внимательно слушали. Внезапно Майя смолкла. Тавьянский задержал в воздухе движение рук и удивленно взглянул на нее.
— Извините, — с тем же спокойствием произнесла Майя. — Получается не совсем то. Я попробую сначала.
Несколько мгновений певица стояла словно в нерешительности, подняв к лицу сложенные ладони. Когда она запела снова, по залу пробежал трепет. Стоящий за спиной Громова Анцис вцепился ему в плечо.
— Ты понял, как это надо петь? — зашептал он горячо.
Громов не ответил, чувствуя, что перед ним, наконец, стал открываться тот самый мир, который до сих пор заслоняла упрямая сегодняшняя реальность.
С того момента работа над оперой сдвинулась с мертвой точки. Нет, их муки тогда еще не кончились, но они уже были осмысленными и направленными.
— Представлять представляю, но найти нужное звучание не могу, — жаловался Петрожицкий. Его понимали: это не удавалось почти никому. Даже Корицкая искала все новые и новые выразительные средства.
Легко было одному Громову. Воображение разыгралось, и он то и дело обогащал партию неожиданными находками. Сдержанный Тавьянский только все выше вскидывал брови.
Но однажды всех удивил Анцис. Его обычно ровный теплый баритон вдруг изменил окраску: сначала вырвался горячей яростной вспышкой, потом обдал холодом и, перебрав целую гамму оттенков, вновь окутал теплом.
— Это еще что за прорыв древних эмоций? — строго спросил Тавьянскнй, остановив оркестр.
— Ну, нельзя же быть таким идеально выдержанным, — вступилась Корицкая. — Вот когда подобный всплеск услышишь, чувствуешь действительно обузданные страсти, а не вялое добродушие.
— Подумаешь, какие знатоки будущего, — проворчал дирижер. — Ладно, попробуем так.
И он и остальные уже поняли, что именно так и нужно.
Опера оживала с каждым днем. Все ясней становилось ощущение надвигающегося большого события в искусстве, от которого у всякого артиста душа наполняется тревожной радостью…
Мысли Громова прервал третий звонок. Несколько минут тишины — и ввысь поплыли космические аккорды увертюры. Началось рождение того самого чуда, когда долгая тяжелая работа превращается в праздник.
Они по очереди уходили на сцену, и кто-нибудь из оставшихся слегка касался плеча или руки уходившего, словно благословляя. Наступила очередь и Громова. Кто-то тоже напутственно тронул его, и он шагнул в тот необычный мир, который, приняв в себя, становился совершенно реальным.
…Жарко ударила в жилах горячая негритянская кровь, наполнив черные молодые мышцы сладко зовущей силой. Ему стоило усилий, чтобы подавить ее. Там, где, уступая место, поднялся навстречу спокойный, скрывающий усталость Дар Ветер, ждала его великая работа. Там в единой точке страшно далекие цивилизации соприкасались с земной. Отныне ему предстояло управлять этой связью, быть перед лицом тех цивилизаций представителем родной планеты. Ответственность и почетность будоражили его…
Громову казалось, что он не исполнял, а просто переживал все это, и когда разразились овации, не сразу понял, откуда ворвался странный шум. Наконец, Громов очнулся и обернулся к темному пространству зала. Гул аплодисментов, несущихся оттуда, нарастал и постепенно превратился в скандирование его фамилии. Выкрикивали дружно, по складам, словно ударяли в огромный барабан. И выкрикивали только одного Громова. Он растерянно поглядел вниз, где находился Тавьянский, но тот уже покинул дирижерский пульт, — первое действие оперы закончилось.
В гримерной Леонид тяжело опустился на стул, чувствуя вину и стыд перед товарищами. Ведь это не он, а они мучительно открывали исполнительский секрет произведения, искали подходящие выразительные средства, пользуясь не столь уж безграничными возможностями своих голосов. Ему оставалось лишь подхватить каждую верную находку — воплотить ее в нужную звуковую форму с помощью этой протезной штуки.
Вытащив фантофон, Громов, даже не взглянув на него, сильно сжал в потной ладони. Он понимал, что сейчас сделает, и не испытывал страха. Должен же когда-то прекратиться этот унизительный розыгрыш, этот всеобщий обман, приносящий ему успех, славу за счет других!
Почему-то с горечью Громов подумал, что остановить его в этот раз некому. Если бы Надя… Но жена последнее время перестала ходить с ним на премьеры. Тот ледок, который появился в их отношениях после возвращения его с гастролей, со временем не растаял, а только помутнел, как бы ослабив ясность представления друг о друге. Громов и не смог бы сейчас уверенно сказать, стала бы отговаривать его Надежда.
Рука, сжимающая фантофон, вдруг вздрогнула. Как, ради чего? А сама опера, которой так и не суждено будет прозвучать до конца? А та адская работа, в какой никто из них не щадил ни физических, ни душевных сил, ни самолюбия? А что станет со стариком Тавьянским?
Громов почувствовал, как ускользает из него решимость. Если не сделать сейчас последнего усилия, то никогда не вырваться из этого круга лжи, замкнутого, точно замочком, маленькой блестящей коробочкой, вмещающей в себя черт знает какой огромный соблазн. Он прикрыл глаза, пытаясь передать остаток воли непослушным вялым пальцам. С огромным напряжением заставил их согнуться, отвердеть. Хрупкий прибор все еще сопротивлялся…
