— Нет, нет! Я всё наврал… Я всё наврал!
Лахновский улыбнулся широко, открыто, почти по-дружески.
— Не кажется ли вам самому ваше поведение несколько смешноватым?
Полипов обмяк, съёжился.
— Вот именно, — сказал следователь утвердительно. — Я всегда уважал людей, умеющих взять себя в руки. И так?
— При одном условии — я вне подозрения. — Полипов не глядел на следователя. — Иначе игра не стоит свеч.
— М-м… При одном условии и с нашей стороны. Мы сажаем вас на несколько месяцев в тюрьму. Необходимость этого, надеюсь, вы понимаете. Сажаем в камеру с политическими. Вы должны нас постоянно информировать об их разговорах, планах, связях с волей. Выйдя из тюрьмы, вы принимаете участие в работе вашей партийной организации, подробнейшим образом информируя местное охранное отделение о всех её делах…
— Довольно! Кончайте… — Полипова всего колотило.
— Прошу вас, садитесь. — Лахновский пододвинул ему стул, сел сам, положил перед собой лист бумаги. — Для начала несколько вопросов. Вожаки вашей городской подпольной организации РСДРП? Их фамилии, клички, явки? В Новониколаевске нелегально проживает бежавший с каторги некто Чуркин, настоящая фамилия которого Субботин. Его местонахождение? И конечно, с какой целью прибыли в Томск?
— Мы прибыли за недостающим оборудованием для подпольной типографии, — глухо начал Полипов. — Типография устроена под домом по адресу…
Когда Полипов, выложив всё, замолчал, Лахновский ещё некоторое время писал. Кончив, он поднял голову, поглядел на уныло сидевшего напротив Полипова. На секунду в глазах следователя мелькнуло брезгливое выражение и пропало.
— Знаете, о чём я подумал? — спросил он. — К чёртовой матери эту охранку, рано или поздно вы провалитесь, если будете иметь дело с ней. Мы сделаем так: я дам вам адрес и шифр, на этот адрес вы будете слать мне из Новониколаевска ваши донесения, подписываясь условным именем. Таким образом, ни одна живая душа, кроме меня, не будет знать о вашей… патриотической деятельности на благо России. Старайтесь, Полипов, и вы далеко пойдёте…
В декабре 1912 года по самому мрачному, северному коридору Александровского централа с тяжёлой связкой ключей на широком ремне, в сопровождении двух младших надзирателей, шёл не торопясь Косоротов, заглядывая в глазок каждой камеры, проверял запоры. Вдруг он заметил, что у одного из его подчинённых плохо заправлена под ремень рубаха-форменка.
— Т-ты, лапоть! — нахмурился Косоротов. — Рохля деревенская! Брюхо вывалится!
— Виноват, ваше благородия! — вытянулся надзиратель, молодой парень лет двадцати.
— Гм… Хучь я и не достигнул до благородия пока… — помягчел Косоротов, — а чтоб при моём дежурстве — как огурец! — И, снова распаляясь, загремел на весь коридор: — Ты где службу несёшь? В Александровской центральной каторжной тюрьме ты службу несёшь! Ты кого надзираешь? Главных российских преступников-политиков ты надзираешь! Которые имели по нескольку побегов.
— Из новеньких он, ваше благородие, — вступился за молодого другой надзиратель, мужик по виду тоже деревенский, с поседевшими усами. — Исправится он.
— Присылают тут всяких… — несколько остыв, проворчал Косоротов. — Опосля смены зайдёшь ко мне в дежурку. Как фамилия?
Фамилию молодой надзиратель сообщить не успел, потому что в конце коридора громыхнула железная дверь, зазвенели шпоры, застучали о пол кованые сапоги.
— Дежурный! — раздался зычный голос. — Принимай заключённого!
Косоротов рысью побежал в конец коридора.
Через несколько минут он вернулся, радостно суетясь вокруг обросшего густой бородой человека, закованного в кандалы:
— Да милый ты мо-ой! Привёл-таки господь ещё раз свидеться!
— Здравствуй, здравствуй, земляк, — говорил заключённый, тоже улыбаясь. Он шёл по коридору не торопясь, устало, поддерживая тяжёлые цепи, явно наслаждаясь душным и влажным тюремным теплом.
— Счас камерку тебе! Поменьше, подушнее, — всё с той же радостью суетился Косоротов. — Как жил-то, землячок мой хороший?
— А ничего жил, чего там обижаться. Из киренской ссылки сбежал, из акатуйской каторги сбежал. Недавно с Зерентуйской тюрьмой познакомился. Не понравилась что-то, тоже пришлось сбежать.
— Намыкался-то, родимый…
— А ты, значит, достиг-таки своей мечты?
— Дак старался.
— Пофартило тебе в жизни. Ишь в каких хоромах начальствуешь. Не то что наша новониколаевская развалюха.
Заключённый был Антон Савельев. За эти годы он возмужал, раздался в плечах. Коротко остриженные волосы на голове только стали вроде ещё белесее, да большой открытый лоб прорезали две неглубокие морщины.
Косоротов всё смотрел и смотрел с улыбкой на Антона.
— Господи, да что же я стою, рохля! С дороги-то приморился. Давай сюда, родимый. — Косоротов отомкнул одну из камер. — Самая тёмненькая, самая сыренькая.
— Спасибо. Вот уж спасибо.
— Чего там, земляки всё же.
— Извиняй за беспокойство, да я ненадолго.
— Сколь уж погостишь из милости. Прогонять не будем.
— А сколько будет дважды два?
— Так четыре вроде.
— Вот месяца через четыре, по весне, я и сбегу. Сейчас холодно, да и отдохнуть надо.
— Такой же всё весёлый ты человек, хе-хе! — совсем растаял Косоротов в улыбке. А потом начал суроветь: — Давай, давай, давай!
Втолкнув Антона в камеру, он замкнул её, перекрестился истово, и опять мелькнуло на его лице что-то вроде улыбки.
— Ведь и нашего брата тюремщика не обделяет господь радостями… Вдруг Антон изнутри сильно застучал в дверь. Косоротов открыл окошечко.
— Что тебе? Камерка не поглянулась?
— Что ты, камерка отличная. Совсем ведь радостью-то я забыл поделиться с тобой. У меня же сын родился. Сы-ын!!
Белочешский мятеж в Новониколаевске начался в ночь на 26 мая 1918 года.
В этот день член Томского губернского исполкома Совета депутатов Антон Савельев возвращался поездом из Москвы, со съезда комиссаров труда.
Губернским комиссаром Антона избрали несколько месяцев назад. Он уехал в Томск один, оставив пока Лизу с сыном Юркой в Новониколаевске. Ещё по дороге в Москву он написал письмо, в котором сообщил, что устроился наконец в Томске с квартирой и на обратном пути заберёт с собой Лизу с сыном. А выехав из Москвы, дал телеграмму, чтобы Лиза с вещами была на вокзале вечером 26 мая.
Получив письмо, Лиза, работавшая секретарём в уездном Совете, попросила освободить её от службы и весь день с утра 26 мая укладывалась.
