вскоросте у той грязе по уши сидеть будем.
— Ну, а не видели, выходил Фима из дому?
— Ето видела. Мать ему вослед: сей минут назад. Ён шмыгнул и пыль поднял, аж в носу у мене засвербило. Штоб, говорю, твоей матери так чихать, как мене от тебе…
— И он скоро назад?
— Эге, скоро! А если бы тебе наказали да заперли, а потом в уборную выпустили, разбежался бы ты назад либо как? О, то-то!
— А может, он куда со двора выходил в это время? — спросил Людвиг Иванович, протягивая бабушке Тихой ириску.
— Про то не знаю. Про то не скажу! «Золотой кулючик» — хорошая конхвета. А ежели где и был Ехвимка за ето время, окромя двора, про то беспременно знаеть Тихон Харитонов, через улицу живеть, он за всю улицу знаеть, потому как у него грудная жаба и он ету жабу цельный день на веранде грееть, от пяти утра и до самого вечера, днем часок соснеть, а и то с веранды не уходить и ухом за улицею следить.
— Ну, хорошо, значит, потом Фима вернулся, и больше вы его не видели?
— Не видела и видеть не хочу.
— Что вы еще можете рассказать о Фиме?
— Фулиган. И говорить об нем не желаю.
— А вот у меня еще есть… карамель… только без начинки.
— Карамель без начинки не бываеть, — подозрительно сказала бабушка Тихая.
— Ну как же… Тут вот и написано: карамель.
— Пишуть незнамо што, — проворчала бабушка Тихая и задала каверзный вопрос: — А монпасе, ето што, по-твоему?
— Монпансье — это мелко нарезанная карамель без начинки, — наугад ляпнул Людвиг Иванович и, ошарашив Тихую этим смелым утверждением, ловко вытянул у нее еще кое-что про Фиму.
Увы, подтвердилось, что Фима действительно обломал у бабушки Тихой все цветы алоэ, а у соседей — гвоздику, но другие цветы — герань, бегонию, аспарагус, — хотя тоже с них срезал по веточке, до такого опустошения не довел.
— От алои одне корышки оставил, — твердила сердито Тихая.
Выяснилось также, хотя бабушка Тихая тут же прикусила язык, что Фимка действительно постоянно снабжал ее всяческими конфетами.
— Вы же сами сказали: «У Ехвимки все эти карамели перепробовала»!
— А алоя? — сверкнула глазами Тихая. — Конхветы! Един раз конхвету сунеть, а весь день смекай, к пожару излаживаться чи к затопу!
— К потопу?
— Потоп — это дело божье, — строго сказала бабушка Тихая. — А Ехвимка мог исделать затоп. Или тварь ползучую на нас напустить… — И шепотом вдруг спросила: — Когда Ехвимки пять ден не будеть, можно же его из книжки выписать али как?
— Из какой книжки?
— Какой-какой! Домовой! А ешшо есть интеренаты для таких фулиганов…
Закончила она свои показания не менее решительно, чем Бабоныко, но в прямо противоположном смысле:
— Убег, беспременно убег! Стибрил чё-нибудь и убег! И пущай назад не прибегаеть. Аще усю банду за собой приведёть.
— Банду? Но вы же сами говорили — никаких подростков он в дом не водил.
— А я и не говорю за подростков! Наведёть банду тварей своих.
— Тварей? Вы кого же имеете в виду?
— Ето вы их имейте у себе у виду, Ехвимкиных тварей, а я их сроду видеть не желаю, тьфу на них, на глаза бы мне оне не попадали!
И Тихая вдруг замолчала. А так как у Людвига Ивановича конфет больше не было и к тому же он торопился опросить девочку, то он и оставил разгневанно-молчаливую старуху в покое.
Глава 7
Показания Нюни
— Ну-с, так, «падмузель» Нюня, — начал весело свой допрос Людвиг Иванович. — Мы ведь друзья?
— Друзья, — прошептала, не поднимая глаз, девочка.
Была она обыкновенная длинноногая, веселая, любопытная девочка, но сейчас выглядела измученной и замкнутой.
— Расскажи-ка мне все, что знаешь о Фиме!
— А что? Фима обыкновенный мальчик…
— Разве все обыкновенные мальчики срезают цветы у соседей, берут из дому вещи отца, а потом исчезают бесследно, а?
— Значит, ему нужно было, — Нюня говорила едва слышно.
— Для чего нужно?
— Не знаю.
— А почему же говоришь, что нужно было?
— Фима не такой мальчик, чтобы если не нужно, то брал.
— А какой же он мальчик?
— Обыкновенный.
— Твоя бабушка говорит: необыкновенный.
Нюня неуверенно пожала плечами.
— Значит, так: обыкновенный необыкновенный мальчик, да?
— Да, — серьезно кивнула Нюня.
— Ну хорошо, что на нем было сегодня утром?
— Футболка, шорты, носки, сандали, — подробно перечислила Нюня.
— А когда он выходил, он что-нибудь нес?
— В руках?
— В руках.
— Нет.
— А где нес?
— Не знаю.
— А нес?
— Я не знаю.
Обычно, Людвиг Иванович это хорошо помнил, самым любимым восклицанием Нюни было «а я знаю!», теперь же она то и дело твердила «не знаю».
— Нюня, вот ты сказала: «Фима бабушку Тихую конфетами угощал». А почему?
— Она ж конфеты больше даже чистоты любит.
— Ну, это ясно. Но ты ведь тоже конфеты любишь?
— Не знаю.
— А тебя он часто угощал?
— Не знаю.
— А вот бабушка Тихая на него ругается, а он ее конфетами угощал. Почему?
— Они нюхали.
— Что нюхали?
— Вместе… все.
— А все-таки, что именно?
