Клавдия Васильевна между тем продолжала говорить, глядя Черепанову прямо в глаза, ей пришлось наклонить голову немного набок, и от этого она была особенно хороша, а он с кровати встать не догадался, да и стула у него больше не было, а кровать была низкой, с растянувшейся сеткой. Клавдия Васильевна говорила про дистонию, гипертонию, травы, курорты. Портфель, портфель мешал. Юрий Алексеевич ждал, когда она спросит о своем деле. Ничего подобного, Клавдия Васильевна поднялась со стула, портфель упал, она водрузила его на место и, критически оглядев комнату, зевнув почему-то, сказала:
— Слушайте, Юрий Алексеевич. Мне пришла гениальная мысль. Нам с вами надо обменяться. Ну, поменяться местами, то есть квартирами, понимаете? Мне все равно уезжать. Я не могу в этом городе. — Она сморщила гладкий лоб, морщины пролегли неожиданно глубоко. — Ну что вы здесь? Та же коммуналка. Нельзя жить в коммуналках. Не возражайте. Обмен разрешат. Вы меня плохо знаете.
Черепанов смотрел на нее снизу вверх. Он вообще ее не знает, и не надо ему ее знать, она сказала «нельзя», она уезжает.
Истолковав его молчание по-своему, Клавдия Васильевна и вовсе заспешила, говорила вещи несуразные, но будто единственно верные и давно продуманные:
— Я и мебель вам свою оставлю. Конечно. Вы представляете, что будет с моей мебелью после дороги?
Юрий Алексеевич совершенно идиотски пожал плечами. Его плечи были сейчас на уровне ушей. Он продолжал сидеть сгорбившись, понимая, что надо бы встать, и был в этот момент действительно похож на черепаху с опиленным до прямоугольника панцирем.
— Знаю, знаю. — Клавдия Васильевна покровительственно улыбнулась. — Вы глубоко порядочный человек. И чересчур щепетильный. Заплатите, сколько сможете. Люди должны помогать друг другу.
В эту минуту или чуть раньше Черепанову почудилось, как что-то неудержимо тянет его назад. Спина стала свинцовой. Голову закружил неимоверной силы свист, исходящий со стороны двери. Клавдия Васильевна все еще стояла там. Солнце било прямо в окно. Она что-то говорила. Руки ее, потеряв округлость и белизну, светились багровым и выделывали леденящие кровь механические движения.
Юрий Алексеевич почувствовал, в какой неудобной и даже неприличной позе он сидит, отвалясь на кровати, горб уперся в холод стены, рот полуоткрыт. Да, его жалели, его унижали, но его никогда не дурачили. Зачем она дурачит его, если бы она сейчас не пришла и не покупала его, он бы так ничего и не понял. Он и теперь ничего еще не понимал, но рот прикрыл и молча смотрел, как она уходит, кивает, открывая дверь. Он очень внимательно смотрел, как если бы с Клавдией Васильевной уходило от него то, что продолжаться вечно не может, а, длясь и затягиваясь, превращается в свою противоположность. Но казалось ему, что уходит он сам, от себя, от своих иллюзий, последних, это он хорошо чувствовал, хотя и ошибался. И ему стало смешно, он еле дождался, пока она закроет дверь, и расхохотался: действительно, черепаха, не дурачила она его, а точно рассчитала, что он дурак, ей лет сорок, не меньше. Нет вечной красоты, есть вечная подлость. Он уходил от себя, и он оставался, на пустом месте, один, сидел, раскачиваясь на панцирной сетке кровати. Но пустота была недолго, только пока он хохотал неведомым раньше самому себе смехом: зачем-то поперся к ней, да она его в упор не видела и не видит, да и шел не за тем, а пожалеть ведь хотел, пожалеть.
Во рту горчило. Черепанов зло сцепил узкие губы, взял показавшийся ему особенно тяжелым портфель, захлопнул дверь комнаты, потом квартиры и направился в противоположную от поликлиники сторону.
До этого дня в милиции Юрию Алексеевичу бывать не приходилось. Он спешил, неяркое рассеянное солнце светило в спину, под ногами путалась бледная сгорбленная тень. Она вела его сначала по гладко- серым окатышам мостовой, потом повернула на скрипучий деревянный тротуар и только на асфальтированной площадке перед милицией будто бы выпрямилась, стала четче и определенней. На этой площадке Черепанов немного потоптался, успокаивая дыхание и давая крутящимся мыслям роздых. Он оглянулся на все четыре стороны, поднял глаза кверху. Время вокруг стояло самое хорошее. Нежно голубело в белесой дымке небо, весна затянулась, по могучим тополям ползла первая зелень, топорщились почки на подстриженных кустарниках-коротышках, по краям площадки в блестящей и пахнущей весной траве суматошничали воробьи.
Деревянный милицейский особнячок, двухэтажный, со множеством окон, осевший немного влево, внутри свежеокрашенно блестел, во пахло в нем казенной сыростью, было низко и сумрачно.
У начальника милиции оказались приемные для населения часы, и встретил он Юрия Алексеевича приветливо. Собрав все свои способности, Черепанов постарался изложить суть дела как можно четче. Большой и рыхлый начальник милиции слушал его терпеливо. Но когда Юрий Алексеевич кончил, на его добродушном, несколько одутловатом лице обнаружились цепкие серые глаза:
— Конкретно. Что вы от нас хотите?
— Я хотел бы ознакомиться с материалами дела, — как можно значительнее произнес Черепанов и тут же понял, что надо было все вопросы обдумать заранее, головная боль у него абсолютно прошла, но руки пришлось зажать между колен, так как они неприятно подрагивали.
— Ну, дела-то никакого ведь не было. — Начальник передвинул бумаги на столе. — Акт ГАИ. Констатация смерти.
— Водитель мог быть пьян, — выложил Черепанов свой первый довод. — В этом случае страховой договор аннулируется. Хотелось бы ознакомиться с результатами медэкспертизы…
— Какая экспертиза? Кому это нужно? — Начальник развел руками. — Сгорел человек. Полностью.
— И все же, — возразил Черепанов.
— Да ведь человек-то известный. Серьезный, непьющий. — Начальник стучал карандашом по столу.
Не про сон же рассказывать начальнику в ответ на это. Но и уйти было нельзя, уже не злость точила Юрия Алексеевича, что-то другое. Начальник смотрел куда-то в сторону, явно не интересуясь Черепановым. И он вдруг как-то сразу успокоился и вспомнил, когда с ним это началось, еще до визита к Клавдии Васильевне, на этой идиотской свадьбе, вернее, с его идиотского появления на ней. Будто изжога, вязкое и серое заворочалось что-то внутри.
— Жена Мищенко, Клавдия Васильевна, только что была у меня. — Черепанов говорил теперь ровно, думая, что начальник обязательно заинтересуется. — Предлагала мне свою квартиру в обмен на мою комнату.
— Ну, это к нам не относится, — отмахнулся начальник.
— И мебель свою по дешевке предлагала. Дорогую мебель.
— Ну и что? — равнодушно спросил начальник. — Вы-то чего хотите?
— Понять я хочу, почему она так старается. — Черепанов готов был рассказать и про свой визит к Клавдии Васильевне, но сказал другое: — Я должен ознакомиться с данными экспертизы.
Начальник нажал какую-то кнопку на столе, скомандовал кому-то:
— Принеси мне все по аварии с Мищенко. Конечно, сейчас.
— Вы что-то сказали? — спросил он у Юрия Алексеевича минуту спустя, в задумчивости проводя рукой по седеющим волосам.
— Есть соображение. Клавдия Васильевна… — Черепанов смешался, столкнувшись со строгим взглядом начальника. — Гражданка Мищенко почему-то боится, что страховку мы ей не выплатим. Уж так она меня улещала, и этак…
— Даже так? — удивился начальник. — Сети небось расставляла! Да ты не красней! — Закинув голову, начальник вдруг громко захохотал. — Поладим. Дело житейское. Кого только эта Клава с ума не сводила. Они ведь лет десять, как приехали?
Юрий Алексеевич пожал плечами, разговор клонился явно не в ту сторону.
— Ну что ты, такая красота. Ух! — Начальник зажмурил глаза, теперь он казался Черепанову еще более толстым, пухлое лицо его залоснилось, в глазах появился неприличествующий должности блеск. — Не по ней был Аркадий, нет. Сухарь, бездарный сухарь.
— У Савина все бумаги, — доложил вошедший молодой человек в штатском. — Куда он их дел, черт его знает.
