оказывались правильными; щекочущее и даже болезненное ощущение вернулось в костяшки пальцев и зашевелилось у корней волос; он снова был мальчиком.
«Итак, молодой человек! — раздался голос из ниоткуда. — Выбери одну из двух дорог, которая тебе нравится, но ты не можешь остановиться посередине!»
Слова не вызвали у него отклика, но направили ход его мыслей по новому пути.
— Дороги, да, дороги, — прошептал он, а потом заговорил громче, осененный блестящей идеей. — О да, и разве я не Колосс Родосский?
При этой мысли он мужественно выпрямился и широко расставил ноги, упершись в мостовую.
…Было ли это видением его разгоряченного воображения? Или суровой действительностью? Медленно, очень медленно мост начал расходиться под ним; его ноги почти лишились опоры, и его поза лишилась всякого достоинства, но он не заботился об этом. Будь что будет — разве он не Колосс?
…Наверное, размах шагов Колосса соответствует любой чрезвычайной ситуации, но растяжимость напыщенного стиля ограниченна; в этот критический момент «сила природы не могла пойти дальше» и оставила его, и на смену ей пришла сила притяжения.
Иными словами, он упал в воду.
Между тем «Хильда» неторопливо шла своим курсом; ее пассажиры не знали, что она миновала Поэта под мостом и не догадывались, кому принадлежали ноги, с судорожной энергией брыкающиеся над бурными водами. Матросы вытащили на борт насквозь мокрого, задыхающегося незнакомца, похожего скорее на утонувшую крысу, чем на Поэта, но почтительно обратились к нему и даже со смехом сказали что-то насчет «падучего парня» и «молокососа»; что они знали о Поэзии?
Обратимся к другим сценам: длинная комната с низким потолком, сиденья с высокими спинками, деревянный пол, начищенный песком. Мужчины выпивают и болтают, многие курят. Крепнет убеждение, что где-то рядом существуют духи, и вот она, сама прекрасная Сьюки, грациозно скользит через комнату и держит в своих лилейных ручках — что? Может быть, гирлянду, сплетенную из самых благоуханных цветов на свете? Или заветный томик в сафьяновом переплете с золотыми застежками, бессмертное творение старинного барда, над которым она любит сидеть в раздумье? А может быть, «Стихотворения Уильяма Смита», кумира ее ночных грез, в двух томах инкварто, опубликованные несколько лет назад, хотя до сих пор был продан только один экземпляр, который он купил сам, чтобы подарить Сьюки? Какую из этих вещей прекрасная дева несет с такой нежной заботой? Увы, ни одну из них: это всего лишь две порции «половины наполовину»[1], недавно заказанные посетителями в баре.
Мокрый, унылый и растрепанный, юноша сидел в маленькой комнате — никем не узнанный и всеми заброшенный. По его просьбе развели огонь, перед которым он теперь старался обсушиться, но поскольку «веселый пламень, радостный предвестник зимних дней» (по его собственному яркому описанию) пока что состоял из шипящей вязанки сырого хвороста, едва не задушившей его дымом, его можно простить за то, что он не чувствовал, как «…огонь Души, пылающий во мраке, британца согревает и бодрит, как яркий пламень очага родного!». (Здесь мы снова пользуемся его проникновенными словами.)
Официант, не ведавший о том, что перед ним сидит Поэт, доверчиво изливал свою душу; он останавливался на разных темах, хотя юноша оставался безучастным к его откровенности, но, когда он наконец завел речь о Сьюки, тусклые глаза вспыхнули огнем и с выражением презрительного вызова уставились на оратора. К сожалению, этот взгляд пропал впустую, поскольку адресат в тот момент поправлял дрова в печке и ничего не заметил. «Скажи, о, скажи эти слова еще раз! — задыхаясь, вымолвил юноша. — Определенно, слух подвел меня сейчас!» Официант изумился, но послушно повторил свою последнюю фразу: «Я просто сказал, сэр, что она необыкновенно умная девушка, и я надеюсь однажды завладеть ее сердцем, так что…» Он не успел закончить, потому что Поэт с горестным стоном выбежал из комнаты куда глаза глядят.
Глава III
НЕТ, ЭТО УЖЕ СЛИШКОМ!
Ночь, темная ночь.
В данном случае ночная тьма была гораздо более глубокой, чем в обычном городе из-за освященного временем обычая, соблюдаемого гражданами Уитби, которые оставляли свои улицы без какого-либо ночного освещения; таким образом выступая против прискорбно быстрого прогресса и наступления цивилизации, они проявляли немалое нравственное мужество и независимое мнение. Стоит ли разумным людям принимать любые новомодные изобретения только потому, что их соседи сделали это? В упрек их поведению можно заметить, что этим они только вредили себе, и такое замечание, несомненно, будет верным, но с точки зрения восхищенного народа оно лишь возвышает их заслуженную репутацию героических и самоотверженных людей, бескомпромиссно устремленных к своей цели.
Поэт, отчаянно страдающий от безнадежной любви, очертя голову устремился в ночь, то спотыкаясь о ступеньки крыльца, то наполовину увязая в сточной канаве, но продвигаясь вперед и только вперед.
В самом темном месте одной из темных улиц (окно ближайшей освещенной лавки находилось примерно в пятидесяти ярдах), случай свел его с тем самым человеком, от которого он убежал, с человеком, которого он ненавидел как удачливого соперника и который довел его до такого лихорадочного состояния. Официант, не понимавший, в чем дело, последовал за ним, чтобы убедиться, что с ним не случится ничего нехорошего, и привести его назад, даже не представляя, какое потрясение его ожидает.
В тот же миг, когда Поэт узнал своего обидчика, вся его сдерживаемая ярость прорвалась наружу: он бросился на официанта, схватил его за горло обеими руками, бросил на землю и стал душить — все это за какие-то несколько секунд.
— Предатель! Злодей! Мятежник! Цареубийца! — шипел он сквозь стиснутые зубы, употребляя все оскорбительные эпитеты, которые приходили ему в голову, и не задумываясь об их уместности. — Это ты? Теперь ты познаешь мой гнев!
Официант, несомненно, испытывал некоторое неудобство и необычные ощущения, какими бы они ни были, поскольку он яростно боролся с нападавшим и вскричал: «Убийца!» — в тот момент, когда голос вернулся к нему.
— Не говори так, — сурово ответил Поэт, отпуская его. — Это ты убиваешь меня.
Официант выпрямился и удивленно произнес:
— Но я никогда…
— Это ложь! — выкрикнул Поэт. — Она тебя не любит!
— А кто сказал, что любит? — спросил бедняга, начиная понимать, как обстоят дела.
— Ты! Ты это сказал! — последовал яростный ответ. — Что, злодей? Хочешь завладеть ее сердцем? Не бывать этому!
— Сэр, я надеялся овладеть ее мастерством обслуживать посетителей [2], ведь тут ей нет равных, — спокойно объяснил официант. — Видите ли, я подумываю о том, чтобы подать заявление на должность старшего официанта гостиницы.
Гнев Поэта моментально улегся, хотя он выглядел скорее удрученным, чем обрадованным.
— Извините меня за насилие, — мягко сказал он. — Давайте же разопьем дружескую чашу.
— Согласен, — великодушно ответил официант. — Но только посмотрите, во что превратилось мое пальто!
— Мужайтесь! — радостно воскликнул наш герой. — Взамен получите вы новое пальто, притом из лучшего кашемира.
— Хм, — нерешительно протянул его собеседник. — Тут есть еще другие вещи…
— Других вещей я покупать не буду, — деликатно, но решительно ответствовал Поэт, и официант почел за благо отступиться от дальнейших претензий.
Вернувшись в дружелюбную таверну, Поэт немедленно заказал чашу пунша, а когда ее принесли, предложил своему другу произнести тост.
— Хорошо, — сказал официант, который был сентиментален по натуре, хотя никто бы этого не сказал,
