насмешливо заглянул в глаза — и сунул в портфель прихваченный на ходу у Васи куль с сухарями: «Держи. А то прозеваешь!»
Чиновник замигал, делая вид, что ничего не понял. А мальчики повеселели, залопотали. И вдруг разом огромными от удивления глазами уставились в одну точку. Там, за камбузом, у спасательного бота, солнце наливало золотом паруса удивительного фрегата…
Уже мы сворачивали шланги, перекачав с баржи воду, уже затягивали брезентом трюм, а ребятишки всё любовались фрегатом, забыв о всех бедах и неприятностях. И боцман окидывал их с высоты своего роста грустной улыбкой…
— Ты смотри, как понравился, — сказал Вася. — Верно, такого никогда не видали.
— А что они там вообще хорошего видят? — кивнул боцман на хижины деревеньки.
Прозвучало привычное: «Боцман, на бак!» Годунов ответил: «Иду!»
Лица мальчиков сразу погрустнели. Будто уже исчезло всё хорошее — и фрегат, и добрая палуба, и приветливые моряки, оставался для них только чиновник.
Он смотрел то на фрегат, то на боцмана, то на ребятишек и ухмылялся, будто радовался чему-то нехорошему.
И тут, окинув чиновника с ног до головы весёлым взглядом, Годунов потрепал ребят по чёрным волосам, чему-то улыбнулся, подмигнул и шагнул к фрегату.
— Боцман, ты что, что ты? — прошептал Вася. — А Петька?
Но боцман, вскинув голову, пожал плечом, словно говоря: «А что Петька — разве он не пионер?»
Он взял корабль в руки, покачал на ладонях, осмотрел днище, поправил паруса — и протянул ребятам невиданный подарок…
Через час мы уходили. Боцман стоял у борта и смотрел, как между нами и берегом скользила лодчонка, над которой всё поднимались и поднимались три тоненькие руки. Следом за лодкой, весело расправив паруса, шёл к тропическому острову по вольной океанской воде его фрегат — фрегат боцмана Годунова.
В ДАЛЁКОМ ДАЛЬНЕМ ДАЛЕКЕ
РОДНОЙ ЧЕЛОВЕК
Как-то летней порой шли мы на теплоходе по африканским морям. Жара стояла! Воздух словно бы горел. Даже рыбы от жары попрятались в морскую глубину. Лишь акульи плавники по-хозяйски резали воду. Да иногда высоко-высоко в небе серебристой искрой мелькал самолёт.
Мы протирали на раскалённой палубе тросы и старались выискать хоть малое пятнышко тени.
Только наш плотник Володя спокойно разгуливал по палубе в шортах и резиновых босоножках.
— У нас в степи и погорячей бывало, — говорил он и похлопывал себя по крепкому загорелому животу.
Скоро справа, с правого борта, подул ветер. Над горизонтом задымилась знойная мгла, и откуда-то из пустыни неслись над морем жгучие песчинки. Потом о мачту, о тросы зашелестели горячие струи песка, тут уж и Володя поёжился:
— Жалются!
Команда бросилась по каютам — задраивать иллюминаторы. Я тоже было собрался бежать, но Володя показал на рыжую тучу:
— Смотри-ка!
Из неё, то поднимаясь, то опускаясь, пробивалось к нам маленькое чёрное облачко. Порывами ветра его сносило в сторону, но оно поворачивало к нам снова.
Я ещё не успел разобрать, что это, а Володя сказал:
— Ласточки.
Через минуту-другую облачко оказалось над палубой, и, ударившись о мачту, к нашим ногам упала маленькая иссохшая ласточка. За ней, с раскрытыми клювами, посыпались на палубу другие, а те, что покрепче, уселись наверху, вцепились лапками в тросы.
— Вот беда! Вот попали! — проговорил Володя, прикрывая лицо ладонями.
Весь день нас обжигало летящим песком. Песок в рубахах, песок на зубах, песок в компоте. По палубе двигались маленькие жёлтые барханы. Все, кто был свободен от вахты, высыпали на палубу собирать
