Мы довезли их. Далеко за Шпицбергеном «Красин» боролся со льдами, а корзина с белыми и палевыми хризантемами еще жила. Хризантемы сморщились и пожелтели на обратном пути. Их не трогали. Они оставались в корзине в течение всех дней экспедиции. Они украшали жилище ста тридцати шести человек красинцев, в го время самых северных людей в мире.
Под утро мы остались одни. Спали не раздеваясь. Выбившийся из сил Чухновский показался в своем кожаном пальто, которое он так и не снял. Опустив голову, летчик задремал, сидя напротив меня за общим столом.
Наступило утро 15-го числа. «Красин» стоял на месте.
Павел Акимович Пономарев кончил погрузку «своего» корабля. Назвать «Красина» своим Пономарев мог с правом наибольшим, чем кто бы то ни было другой.
Нас будили в кают-компании, где мы уснули кто сидя, кто скорчившись, полулежа, кто чуть ли не стоя.
Нам принесли робу — рабочую одежду, вместе с приказом:
— Живей на палубу! Живей, если хотите, чтобы к полудню выбрали якоря!
К правому борту «Красина» прилепилась баржа, на которой высились горы бочек и ящиков. С борта на баржу спускались необычной длины две доски. По доскам подымали на борт бочки и ящики.
На борту ледокола толпились люди. Они тащили веревку, к концу которой была привязана тяжелая бочка. Бочка егозила на скользких досках и ежеминутно грозилась свалиться в воду.
Люди, тащившие бочку кверху, гремели бранью по адресу бочки, по адресу скользких досок, по адресу веревки, которая непослушно выскакивала из рук тащивших. И вовсе не в том было дело, что люди не умели работать, а в том, что работали они без отдыха день и ночь, работали — и изнемогли. Горы бочек и ящиков, громоздившиеся на барже, казалось, не уменьшались.
— В полдень якоря нам не выбрать, Павел Акимович!
Капитан хмуро смотрел на бочки и ящики.
Тогда Павел Акимович сложил желтые рукавицы рупором и закричал что было сил:
— Кудзделько!
Боцман Кудзделько появился, как черт из люка, покрытый непроницаемым слоем жуткой смеси из сажи, угля и масла.
Когда появился Кудзделько, старпом полетел на спардек, где еще прикрепляли самолет к бревенчатому помосту.
Появление боцмана на ненадежном месте успокаивало Пономарева. Он уже хлопотал о другом.
Кудзделько повел глазами, как будто желал сказать:
«А что тут у вас такое?»
Потом подошел к людям, которые неумело тянули веревку, каким-то особенным голосом выкрикнул «эх» и ухватился обеими руками за свободный конец веревки. Остановившаяся было бочка мигом взлетела на борт ледокола. Люди, стоявшие рядом, подхватили ее, стащили с нее веревку и покатили бочку в сторону, где были свалены ящики и тюки. Кудзделько поймал веревку, ловко свернул ее, словно ковбой, орудующий лассо, и веревка стремительно полетела вниз на баржу. Там изловили, обвязали ею новую бочку, крикнули «вира», Кудзделько опять сказал «эх» и потянул за конец веревки. Другие также держали руками этот конец и волей-неволей должны были поспевать за боцманом…
Необыкновенная у боцмана была манера подгонять товарищей, когда следовало ускорить работу. Он не торопил их, не уговаривал.
Кудзделько действовал собственным примером. Когда он замечал, что где-нибудь работают медленно, он молча приближался к работающим и, ни звука не проронив, принимался работать с такой энергией и быстротой, что у остальных не хватало духу отставать.
Меня и моих товарищей журналистов боцман Кудзделько заставил ухватиться руками за конец веревки.
— Работать! — приказал он.
Работа заключалась в том, чтобы на веревке поднимать по доскам, соединявшим борт ледокола с баржей, бочки и ящики. И ящики и бочки были очень тяжелы. Доски поминутно отъезжали одна от другой. Втащив груз наверх, надо было освободить веревку, ловко свернуть ее и так же ловко швырнуть вниз, на баржу.
Пять или шесть человек тянули одновременно конец веревки, втаскивая груз на борт ледокола. Они работали необыкновенно ритмично. И, когда мне удавалось полностью войти в ритм их работы, тогда мною овладевало чувство почти физической радости. Мои руки испытывали удовольствие, которого они не знали до той поры. Удовольствие возникало только тогда, когда мои трудовые усилия полностью совпадали с усилиями других. Для этого надо было не только не отставать от других, но и ни в коем случае не опережать их. Нельзя было выскакивать, нельзя было быть в хвосте. Следовало быть как другие.
Первое ощущение ритма трудового процесса — одно из сильнейших, пережитых за месяцы красинской экспедиции.
Низкий поклон боцману и старпому! Спасибо за утро 15 июня!
Я научился не только работать так, как другие, то есть тянуть веревку с подвешенным к концу ее грузом в полном согласии с усилиями других. Я выучился поднятую наверх веревку освобождать от груза, свертывать кольцом и швырять ее рабочим, стоявшим внизу, на барже. Швырять нужно было так, чтобы кольца не разлетались в воздухе, по дороге, а другой конец оставался в руках. И каждый раз, как шлепалось веревочное кольцо с мертвым стуком о деревянный хребет баржи, я испытывал незнаемую прежде радость.
Многому научили меня дни красинской экспедиции. Большее, чему они научили меня, — это умение пользоваться чувством, до тех пор мне неизвестным. Это чувство шестое в общеизвестном ряду человеческих чувств — чувство ритма коллективной работы. Боцман Кудзделько, старпом Павел Акимович да еще, может быть, матрос палубной команды Исаичев лучше других владели этим чувством работы. Я обязан им прекрасной учебой, уроками, которые не забываются, как не может забыться самое главное из всего, что случается в человеческой жизни.
Спасибо учителям!
Море
Мы вышли после полудня. «Красин» стал особым, обособленным миром, управляемым своими законами, писаными и неписаными.
Четыре дня пенилась и кипела за кормой «Красина» широкая белая колея. Четыре дня зеленую Балтику резал огромный «Красин». Острова возникали из моря. Продолговатой тучкой, голубой, приплюснутой к горизонту, остров проходил, таял вдали либо дымным горбом лез на нас, набухал, равнялся с «Красиным» и медленно, так же, как полз навстречу, отодвигался в море.
Балтика развертывалась как свиток.
Капитанский мостик имел форму буквы Т. Нос корабля — впереди верхней перекладины буквы. Посредине мостика высился столбик с компасом.
Штурман Юрий Константинович Петров появлялся на капитанском мостике, держа в руках пеленгатор — прибор для определения угла между направлением корабля и линией, проведенной к предмету, к точке, относительно которой желают пеленговать.
Кроме Петрова, пеленговали во время вахты штурманы — помощники капитана Лекздынь, Брейнкопф, Бачманов. Брейнкопф был большой, толстый и черный. Лекздынь — неразговорчивый и сухой. Бачманов — небритый, добрый и симпатичный, а Юрий Константинович — собеседник и острослов. Когда Юрий Константинович брал пеленг, он становился неприступнее полюса. К нему лучше было не подходить. За круглым столиком, ввинченным в палубу кают-компании, Юрий Константинович после вахты создавал свою математическую поэму о курсе нашего ледокола.
Всегда интересно было слушать рассуждения Юрия Константиновича о красоте математических формул. Недаром он ставил математику в ряд, в котором по соседству занимали места музыка и поэзия.
