Служил он в стрелковом полку вестовым командира роты. Каким он был вестовым — не суть важно; чувство юмора и здравый смысл делали его жизнь в казарме вполне сносной; хотя из-за своего простодушия он то и дело попадал в истории. Последняя случилась в первый же день войны. Естественно, пострадавшим оказался его лейтенант. Выяснилось это не сразу, когда полк подняли ночью по тревоге, а несколько погодя, когда после десятичасового непрерывного марша полк одолел чуть ли не полсотни километров, вышел на исходный рубеж и стал окапываться. Только тут подоспел лейтенант, догнал-таки свою роту, и в первую же минуту обнаружил Чапину оплошность.
Этот лейтенант был личностью своеобразной, вернее — позволял себе быть таковым. Когда-то, еще в начале службы в полку, ему случилось отличиться неким оригинальным способом, каким именно, впрочем, никто уже не помнил, но репутация сохранилась. Даже командир полка и начштаба, когда речь заходила о лейтенанте, всегда говорили: «Ах, это тот, который… ну как же, помню, помню…», — следовательно, ко всему прочему создавалось впечатление, что лейтенант на виду. И он позволял себе время от времени высказываться смело и нелицеприятно, чем еще больше укреплял свою репутацию командира неординарного. А «раз человек такой — какой с него спрос?» — и ему зачастую сходило с рук то, за что крепко пострадали бы иные.
В ночь начала войны лейтенант пропадал невесть где. У него был очередной бурный роман в заречном селе, с кем именно роман — не знал никто из приятелей, тем более — Чапа. Ему лейтенант наказал раз и навсегда: «Ты не знаешь, куда я иду, — внял? Ты не знаешь имен моих барышень, — внял? А если прознаешь случайно — тут же забудь от греха подальше…» Это случилось после того, как Чапа, дважды подряд, проявив недюжинное упорство и смекалку, находил лейтенанта посреди ночи — естественно, по делам службы. С тех пор лейтенант и темнил.
На этот раз судьба грозила лейтенанту немалыми карами. Диапазон был широк: от серьезной взбучки — и до штрафбата. В любом случае его репутации — а значит и карьере — предстояло понести невосполнимый ущерб. Весь строй жизни ломался! Честолюбивые мечты… о них можно забыть. Жизнь потеряла краски, стала серой. Догоняя свой полк, лейтенант так измучился мрачными мыслями, что, наконец оказавшись в траншее, которую копали его красноармейцы, понял, что явиться с докладом к командиру батальона пока не в силах. Вот почему очередное событие, которое в другое время он воспринял бы, как досадную неприятность, — стало для него ударом в сердце.
Дело в том, что лейтенант был страстным коллекционером. Как сказал бы философ, он был человеком, который духовную нищету компенсирует искусственным интересом. Когда мы из конкретных предметов (обратите внимание: созданных другими) складываем некую целостность, — у нас возникает иллюзия творчества, жизнь наполняется смыслом (меркантильный интерес мы здесь не рассматриваем). Потому коллекционирование очень приятно. Доступно каждому. И решает самую главную проблему: заполняет в душе (пусть и фиктивно) пустоту, с которой жить невозможно. Правда, есть и другие, более радикальные способы борьбы с пустотой души. Например — пьянство и наркота. Они выручают многих. Но ведь не в армии! Тем более — если в мечтах примеряешься к маршальским звездам. Успешные романы с барышнями неплохо служат самоутверждению, но пустоту ими не заполнишь. Вернее, пока роман пылает — за его пламенем не видишь пустоты, но едва он погас… какой смысл вспоминать пепел? Значит, даже памятью о нем не прикроешь пустоты в душе…
Лейтенант коллекционировал опасные бритвы.
Как выше было сказано, коллекционером он был страстным, поэтому, едва объявившись на позиции, первым делом пожелал узнать, где коробка с его коллекцией.
— Ваше лiчное оружие, шинель и смена белья в ротной линейке, товарыш лейтенант, — доложил Чапа.
Он не специально оставил в казарме коробку с бритвами. Забыл. Просто забыл. Да если б и не забыл, — чего ради он должен был ее прихватывать? Ну — подняли ночью по тревоге. Не впервой. Уж столько их было — этих ночных учебных марш-бросков; разве хоть раз заходила речь, чтобы забирать с собой все личные вещи? Это уж потом, когда копали траншею, прослышали, да и то не наверное, что война.
Чапа не видел за собой вины.
— Я тебя про коллекцию спросил. Про коллекцию. Внял?
Лейтенант говорил тихим голосом.
Беда не приходит одна, лейтенант это уже понял; он чувствовал, что надвигается очередной удар, и виновник всех его бед — вот он — был перед ним. Если бы лейтенант был злым богом, он зашвырнул бы Чапу в преисподнюю — пусть на себе испытает, что чувствуют люди, когда теряют самое дорогое. Но зашвырнул бы не сразу. Сперва решил бы проблему с коллекцией. Лейтенант глядел в непроницаемые, как у куклы, круглые Чапины глаза — и пытался прочесть в них правду. Знал правду, конечно же знал, но это знание казалось ему таким ужасным, что лейтенант боялся дать ему всплыть. Он топил это знание, и, надеясь на чудо, ласково заглядывал в глаза вестового. Он бы молился, если б умел, но лейтенант не умел молиться, и потому бессознательно (чем значительно снижается доля его вины) поминал бога в душу мать…
— А як же! Ясне дело — внял, товарыш лейтенант. — Чапа пока так и не принял решения: валять ваньку — или рискнуть быть искренним. Поэтому и его ответ был не лишен противоречия. — Однако ж я так поняв, товарыш лейтенант, — война…
— Коллекция где, Ч а п а…
— Та де ж ей быть, товарыш лейтенант? В казармi ж вона, товарыш лейтенант. Як була у вашей в тумбочке…
Надо признаться, что в этот момент Чапа даже пожалел лейтенанта. Не так, чтобы очень; чуть-чуть. В самом деле: ну как теперь лейтенанту быть? Война — это понятно. Только ж не круглые сутки война, не без продыху, иногда ж бывает момент, когда у человека возникает потребность душой оттаять, возле чего-то пригреться. Одному — письма мамкины перечесть, другому, скажем, повспоминать или помечтать. Кабы прошлой ночью Чапа знал, что война, конечно, закинул бы в линейку не только шинель и смену белья, но и остальные лейтенантовы шмотки. Закинул бы все, что было в тумбочке. И злосчастную коробку тоже. Ни на что стоящее лейтенантовой души не хватает? — пусть бы бритвочками бавился… Но этой мысли — знаку мимолетной слабости — Чапа не дал ходу. Он никогда не думал о высоких материях, а насчет жизни был весьма широких взглядов, многое мог простить — если понимал резоны, конечно. Но ведь есть и святые вещи, и там никакие резоны не могут стать оправданием.
Впрочем, это так, к слову…
Теперь коробка с бритвами была ох как далеко! Не по километражу, а по жизни. Она была уже в невозвратном прошлом, и только один лейтенант не мог этого внять.
Чапа как воочию видел ту тяжелую казарменную тумбочку, в нижнем отделении которой лежала злосчастная коробка. На самом дне. Коробка была прикрыта запасным комплектом голубого байкового белья. Не для маскировки (ведь о ней знали все), а так — для порядка. А еще выше, завернутые в дивизионную газету «Штык Родины», лежали две пачки писем, перевязанные шнурками от ботинок. Письма были от барышень. Лейтенант имел блокнот с их данными. Каждой барышне была отведена своя страница, а на ней мелкими буковками, округлыми и разъединенными (во всем блокноте вы бы не нашли и двух букв, перетекающих одна в другую, что тоже говорит о характере и высоком самомнении), — так вот, записи состояли из а) имени и фамилии, б) адреса, в) дня и года рождения, г) дня, отмеченного словами «есть контакт!», и, наконец, из д) очень точных деталей, внешних и интимных, которые бы позволили узнать эту барышню спустя какое-то время, если бы случилась такая нужда. Или желание опять ее повидать. (Теоретически это не исключается, не так ли?) Разумеется, имелись и фотографии, но фотографии оставались в конвертах вместе с письмами. Лейтенант доставал их в единственном случае — как иллюстрации, — когда после второй или третьей бутылки читал приятелям — как он сам это называл — «Выбранные места из переписки с подругами».
Сами понимаете — блокнот был всегда при нем. Лейтенант носил его в левом кармане гимнастерки. Это мой партбилет, посмеивался он про себя, а вслух, приятелям, говорил: «Он всегда согрет моим сердцем, всегда с пылу с жару. В трудную минуту мне достаточно почувствовать его на груди, а еще лучше — положить руку вот так, на карман, и прижать его к груди, прижать… — и становится так хорошо, так легко, и
