Малец поразмыслил.
Ну да. С дороги-то мы всё ж таки сбились.
Я так и понял.
А ты давно здесь?
Где здесь?
Малец сидел у костра на скатке с одеялом, старик — напротив. Здесь, сказал малец. В этих местах.
Старик ответил не сразу. Он вдруг отвернулся, двумя пальцами зажал нос, высморкал на пол две нитки соплей и вытер руку о джинсы. Я сам из Миссисипи. Был работорговцем и не скрываю. Хорошие деньги зашибал. Никто меня так и не поймал. Просто осточертело всё. Негры осточертели. Погоди, сейчас покажу тебе кое-что.
Он повернулся, пошарил среди шкур и передал над огнём какой-то маленький тёмный предмет. Малец повертел его в руках. Человеческое сердце, высохшее и почерневшее. Он вернул сердце старику, и тот подержал его в ладони, словно прикидывая, сколько весит.
Есть четыре вещи, которые могут погубить мир, сказал он. Женщины, виски, деньги и негры.
Они посидели молча. Над головой в дымоходе, что выводил дым из землянки, постанывал ветер. Подержав сердце ещё немного, старик убрал его.
Двести долларов мне стоила эта штуковина, сказал он.
Ты отдал за это двести долларов?
Ну да, столько и заломили за того чёрного сукина сына, из которого его вынули.
Повозившись в углу, старик вытащил старый почерневший медный котелок, снял крышку и потыкал пальцем в содержимое — останки поджарого степного зайца, погребённые в застывшем жире и отороченные лёгкой голубоватой плесенью. Снова закрыв котелок крышкой, старик поставил его на огонь. Не густо, но мы поделимся, сказал он.
Спасибо.
Потерял ты путь свой во мраке, проговорил старик. Он поворошил огонь, и среди пепла обнажились тонкие косточки.
Малец промолчал.
Путь беззаконных жесток,[8] покачал головой старик. Господь сотворил мир сей, но не так, чтоб он устраивал всех и каждого, верно?
Обо мне он, похоже, мало задумывался.
Ну да, согласился старик. Но вот куда заводят человека его представления? Видел ли он мир, который нравился бы ему больше?
Я так думаю, что бывают и места получше, и жизнь.
А сделать их сущими можешь?
Нет.
Нет. Сие есть тайна. Человеку не дано познать, что у него на уме, потому что не умом суждено это познавать. Он может познать душу свою, но не хочет. И правильно делает. Лучше туда не заглядывать. Никак не устремлена душа твари Божией, куда назначено Господом. Низкое найдёшь в самой малой из тварей сих, но ведь когда Господь создавал человека, дьявол стоял за плечом Его. Тварь, которой по силам всё. Сотворить машину. И машину, творящую другие машины. И зло, что может работать само по себе тысячу лет, как машина, за которой не нужно присматривать. Веришь ты в это?
Не знаю.
А ты поверь.
Стряпня старика разогрелась, он разделил её пополам, и они молча принялись за еду. Раскаты грома переметались на север, вскоре уже грохотало над головой, и из печной трубы тонкой струйкой сыпалась ржавчина. Сгорбившись над мисками, они пальцами обтёрли с них жир и напились из тыквы.
Малец вышел из землянки, почистил песком кружку и миску и вернулся, колотя этими жестянками, словно отгоняя призрака, спрятавшегося во мраке сухого ущелья. Вдали на наэлектризованном небе, дрожа, вырастали грозовые облака, а потом их снова поглощала тьма. Старик сидел, прислушиваясь к вою стихии снаружи. Малец закрыл за собой дверь.
У тебя ведь деньжат с собой нет, а?
Нет, подтвердил малец.
Я так и думал.
Как, по-твоему, дождь будет?
Такая возможность всегда есть. Хотя, похоже, не будет.
Малец смотрел на огонь. Он уже клевал носом. В конце концов встал и тряхнул головой. Отшельник наблюдал за ним сквозь гаснущее пламя. Устраивайся-ка ты спать, сказал он.
Малец так и сделал. Расстелил на утоптанной земле одеяла и стянул вонючие сапоги. В дымоходе завывало, малец слышал, как снаружи бьёт копытами и фыркает мул, и, уже заснув, подёргивал ногами и руками и повизгивал, как спящая собака.
Посреди ночи он проснулся: в землянке царил почти полный мрак, и над мальцом склонился отшельник, который чуть ли не забрался к нему в постель.
Чего тебе? спросил малец. Но отшельник отполз. Утром, проснувшись в пустой землянке, малец собрал свои пожитки и уехал.
Весь день на севере виднелась тонкая полоска пыли. Казалось, она стоит на месте, и только поздно вечером стало заметно, что она приближается. Он проехал через рощицу вечнозелёных дубов, набрал воды в ручье, в сумерках двинулся дальше и устроился на ночь, не разводя костра. Там, среди сухих и пыльных веток, его и разбудили птицы.
К полудню он уже снова ехал по прерии, и пыль на севере простиралась от края до края земли. К вечеру показалось первое стадо. Поджарые норовистые животные с огромными, широко раскинутыми рогами. Ту ночь он провёл в лагере пастухов, уминая бобы с галетами и слушая рассказы о кочевой жизни.
Они шли из Абилина, что в сорока днях пути, и направлялись на рынки Луизианы. За ними следовали стаи волков, койотов, индейцев. На мили вокруг из темноты доносился рёв скота.
Такие же оборванцы, они не задавали вопросов. Полукровки, освободившиеся негры, пара индейцев.
Все пожитки у меня украли, рассказывал он.
Они кивали в свете костра.
Обобрали подчистую. Даже ножа не осталось.
А то давай к нам. У нас тут ушли двое. Назад повернули, в Калифорнию.
Мне вон туда надо.
Видать, ты и сам не прочь в Калифорнию двинуть.
Не прочь. Не решил ещё.
Эти наши ребята связались с какими-то из Арканзаса. Те направлялись в Бехар. Собирались в Мексику и на запад.
Спорим, эти молодцы пьют сейчас в Бехаре до умопомрачения.
Спорим, старина Лонни уже всех тёток в городке оприходовал.
А далеко до Бехара?
Дня два пути.
Ну да, дня два — больше. Дня четыре.
Как туда добраться, если охота?
Двигай прямо на юг, и где-то через полдня выйдешь на дорогу.
В Бехар, что ли, собрался?
Может, и так.
Увидишь там старину Лонни, скажи, чтоб мне кого нашёл. Скажи, мол, старина Орен просил. Он пригласит тебя выпить, если ещё не просадил все деньги.
Наутро они поели лепёшек с патокой, пастухи оседлали коней и двинулись дальше. Разыскав своего мула, он обнаружил, что к поводьям привязан маленький мешочек из древесного волокна, а внутри горсть
