Я вышел из квартиры, а он пока прятал очки. Дверь я не совсем закрыл, и, по-моему, он возился на кухне. Но начать я на всякий случай решил с комнаты.
— На что спорим? — спросил я, когда уже скинул одеяло с Генкиной кровати, вывернул наволочку и выбросил половину учебников из левого ящика стола.
Я торопился и поэтому не стал застилать постель и наводить порядок. Потом вместе уберём.
— На пятьдесят щелчков,—сказал Генка.
— Двадцать пять хватит,— сказал я, потому что мне было его жалко. Конечно, в комнате я ничего не нашёл, но всё-таки всё перевернул вверх дном. Даже интересно было смотреть: как будто они переезжают на новую квартиру.
Не прошло и двадцати минут, а я уже был на кухне. Здесь было трудней — потому что и так беспорядок, особенно в шкафу. Я даже просыпал на пол какую-то крупу и опрокинул немного варенья.
— Что, нашёл? — сказал Генка.— Уже тридцать одна минута.
— Всё равно найду,— сказал я и поднял с плиты сковородку.
В это время и пришли Игорь Петрович и мой папа.
— Что за разгром? — спросил Игорь Петрович.
— Саня ищет,— сказал про меня Генка.
— В чём дело, ты можешь объяснить? — спросил папа отчётливым голосом.
Я объяснил.
— Ты всё-таки старше,—сказал мне папа.—Надо немного соображать... Немедленно приберите. Ну!
— Мы поспорили. Я должен найти,— сказал я.
— Никаких «найти»,— сказал папа.— Сейчас же всё убрать!
Он отнял сковородку и подтолкнул меня к двери комнаты. Но в комнату я не пошёл, а остался стоять в коридоре.
«Что он раскричался? — думал я.—Ничего плохого я не сделал, кажется. Подумаешь, крупу рассыпал. Значит, кричать надо? Теперь вот проиграл из-за него двадцать пять щелчков! Кричит, как на маленького...»
— Пойдём! — позвал Генка.
Небось смеётся сейчас: думает — влеплю двадцать пять штук.
— Спор не считается,—сказал Генка.
— Очень мне нужны твои милости,— ответил я и пошёл в ванную.
Подумаешь, пожалел. Какой добренький...
Я задел полотенце, отмахнул его, и с полки слетела мыльница. Прямо в ванну. Даже проехалась, как шайба по льду.
«Правильно»,— подумал я и бросил вторую мыльницу.
Потом свою зубную щётку, потом чью-то ещё — в футляре, потом чашку для бритья, потом... Тут вошёл папа и сказал:
— Ты совсем взбесился? Тебе что было сказано? И он дал мне по шее.
...Вообще я ношу очки, только когда читаю. Мне доктор выписал. А тут показалось, что я надел очки — только не свои, а чужие: так всё в глазах перекосилось и затуманилось. Но я не заплакал, а просто вышел на улицу. Там светило солнце, пробегали собаки, малыши играли в песке, из магазина шли женщины с сумками, но мне всё казалось перекошенным и тусклым. Как будто очки не только чужие, но и тёмные.
Потом я увидел Генку с мячом — он за мной из дому выскочил.
— Ты чего? — сказал он.— Пошли уберём. Скоро обедать.
— Ну и обедайте,—ответил я.—Кто вам мешает!
— Давай сыграем,— сказал Генка и кинул мне мяч.— Пас! Но я отбил мяч в другую сторону. Хотел в лужу, да не попал.
— Идём,—сказал Генка, когда принёс мяч.—Брось. Хочешь, я сам уберу?
Опять эти милости?.. Конечно, все хорошие, я один плохой. Знаю, что будет папа говорить: что я эгоист, самолюбивый, обидчивый, думаю только о себе... Всё знаю. Ну и ладно. Зато они добрые. Особенно Генка. Пусть его по головке гладят...
— Чего стоишь? — сказал я ему.— Никуда не пойду. Я...
— Пойдём. На обед знаешь что? Пельмени.
— Я в город поеду,—сказал я.—Надоело всё.
— И я с тобой,—сказал Генка.—Давай, правда? Пешком. Как туристы. Папа пустит. Сейчас мешки уложим...
— Нужен ты мне!.. — сказал я.— Без хороших обойдёмся.
— Чего ты? — сказал он.— Что я сделал?
Но я повернулся и пошёл. Я тогда не думал ни о каком городе, просто говорил, что в голову придёт.
— А денег-то у тебя нет! — услышал я Генкин крик.
Я шёл к автобусной станции и чуть не наткнулся на Дылду. Так я её про себя называл.
— В палатку идёшь? — спросила Оля.—Скорей, а то на обед закроется.
— Ага,— сказал я.
Я хотел попросить у неё денег на билет до города, но теперь было неудобно — ведь я сказал, что иду за продуктами. Да у неё и нет, наверно. Только ростом большая, а тоже девчонка. Я сел в автобус. Народу было мало, и скоро вошла кондукторша и стала всех обходить. Тогда я вылез.
«Пешком пойду,— подумал я.— Назло».
Я пошёл по шоссе. Минут через пять меня обогнал автобус, но я даже не поглядел на него. Сначала я вообще никуда не глядел, только себе под ноги. Даже не мог бы сказать, какого цвета «Волга» проехала, какой лес за обочиной — лиственный или смешанный, и много народа на пруду или нет... Но потом я стал замечать даже то, что не надо: как, например, в одном саду, за забором, сидел парень и ел что-то вкусное. Мне показалось по запаху, что любительская колбаса, и так захотелось откусить...
Идти стало легче, я как-то втянулся — особенно когда начал от нечего делать считать до четырёх, потом вроде стихов говорить: «Всё рав-но дой-ду до дома, всё рав-но дой-ду до до-ма...» Теперь я понимаю, почему солдатам всегда считают. Только им через мост нельзя в ногу идти, потому что он может рухнуть. Мне папа говорил. Им перед мостом всегда такую смешную команду подают: «Отставить ногу». А мне можно «не отставлять» — я один. Интересно, а если вдвоём или нас пять — тоже надо «отставить ногу»? Об этом я думал, когда шёл через речку. А потом стал думать, что скоро в школу и мама обещала связать мне свитер. Хорошо бы из собачьей шерсти — она самая тёплая. Жалко, мы не собирали шерсть нашей Пери. А то был бы у меня рыжий свитер. И рыжие перчатки...
— Подержи, я конус подтяну.
Это сказал мне белобрысый парень, класса так из шестого. Он на велосипеде сзади подъехал, а я и не слышал. Он спросил, куда я иду.
— В город,— сказал я.— Подвези до станции.
Белобрысый потрогал шины, посмотрел на меня так, как будто взвешивал, и сказал:
— Садись. Только я потом направо сверну. Тебе ещё километров шесть останется.
Сидеть на раме было очень жёстко. Хуже, чем на ишаке — я один раз ездил на нём. Особенно когда белобрысый съехал на обочину: потому что шофёры всё время ругались, что мы по шоссе едем.
Он был очень любопытный, этот белобрысый. Всё спрашивал, куда, зачем... А что я скажу? Ну я и рассказал, что отец у меня злой, как Иван Грозный, и лупит чем попало. И днём и ночью. А мама очень добрая — она мне свитер сама свяжет, из нашей собаки. Вот я к ней иду. Отец даже денег на дорогу не дал.
— У нашего Лёшки тоже,—сказал белобрысый.—Напьётся и начнёт... Я бы таких отцов знаешь... Он ударит, а я бы ответил. Честное слово. Ой!
Я даже закричать не успел. Мы налетели на какой-то камень, свалились, и я ободрал коленку.
— Восьмёрки нет,— сказал белобрысый про велосипед.
Я сидел на земле и лизал колено. Оно было такое шершавое от пыли и царапин, что я поцарапал язык.
