Вера тогда сказала ему жестко:
– Замолчи! Не смей!
Он ушел, хлопнув дверью. Не звонил пару недель. Вера, конечно, страдала, но трубку не подняла и не позвонила. «Вот это характер! – думал он. – Ведь сын для нее – вселенная».
Воскресные семейные обеды закончились. Сын с невесткой не приезжали. Какие праздники, когда в доме пахнет болезнью? В прямом смысле, кстати, пахнет. Он, конечно, старался, как мог, чтобы не быть в тягость. Пока Вера была на работе, неловко пытался делать домашние дела. Повар из него был, честно говоря, неважный, но Вера его всегда хвалила. Спал он теперь опять в комнате сына – стеснялся своей немощи. Она, конечно же, не подавала виду, но он знал, что она, очень, кстати, теплолюбивая, спит теперь с открытым окном, укрывшись двумя одеялами. Однажды, видимо от слабости, он задремал в кресле перед телевизором, а открыв глаза, почувствовал ее взгляд и, увидев ее глаза, полные тоски, отчаяния и боли, как-то сразу все решил. Буквально в одно мгновение все встало на свои места. Ушли все раздумья, вопросы и сомнения, стало понятно, что ему нужно делать и как дальше жить. Он написал Вере письмо – подробное и обстоятельное, со всеми доводами и логическими объяснениями. Очень просил его понять и простить. Благодарил за дни, часы и мгновения истинного, неподдельного счастья, за то великое благо, непонятное за что ему, грешному, посланное Богом, – встречу с ней. Он писал ей о том, что не было в его жизни человека ближе ее, честнее и чище, прекраснее и роднее. «Ты была мне ближе, чем самый верный друг», – писал он и опять просил понять и простить. И не искать. Просто умолял не искать, потому что это совершенно бессмысленно – он и сам не знает, куда поедет и где остановится.
«В конце концов, так будет легче для нас обоих. Надо включить рацио». Здесь он, конечно, лукавил – он думал прежде всего о ней. Ведь уходить ему, по сути, было некуда. Он собрал свои вещи и, уже одетый, стоял в прихожей, но вспомнил, что не приготовил Вере ужин. Он разделся, бросил свои котомки и пошел на кухню, сварил макароны и натер на крупной терке сыр, заботливо укрыл его фольгой – чтобы не высох, – и убрал в холодильник. Потом еще вспомнил и полил фиалки, стоящие на подоконнике, – Вера всегда забывала поливать цветы.
На вокзале пришла гениальная, как все простое, мысль, и через четыре часа он шагал по узкой тропинке вдоль поля, ведущей к Матрениному дому. Впрочем, «шагал» – громко сказано: честно говоря, уже еле полз.
– Только бы она была жива, – шептал он. – Только бы была жива.
Матрену он увидел уже на подходе – она стояла на крыльце и трясла полосатые домотканые половики. Тяжело дыша, он прислонился к забору и хрипло, из последних сил, выкрикнул:
– Здравствуй, Матрена!
Она долго и внимательно смотрела на него, а потом кивнула – проходи, чего к забору приклеился!
Они зашли в дом, он сел и глубоко, полной грудью, вдохнул знакомые запахи: горьковатых трав, мокрых полов, молока и печки. Она ни о чем его не спрашивала – молча налила стакан молока, отрезала ломоть хлеба.
– Постелю тебе? – спросила она.
– Только не в доме. Постели мне в сарае, Матрена.
Она молча взяла белье и пошла в сарай, где стоял низкий старый топчан, на котором лежал жесткий соломенный самодельный матрас. Он рухнул на этот топчан как подкошенный и тут же уснул. Проснулся только утром следующего дня. Матрена стояла у плиты и жарила яичницу.
– Садись, – кивнула она. Он почувствовал, что сильно голоден. Почти забытое чувство. «А может, еще обойдется?» – впервые подумал он.
Ели молча – тщательно и обстоятельно. Потом Матрена убрала со стола, налила чаю, села напротив и стала смотреть на него долгим, внимательным и изучающим взглядом.
– Беда с тобой, – наконец сказала она. – Большая, вижу, беда. От себя бежишь?
– Нет, – улыбнулся он. – Просто не хочу причинять неудобства хорошим людям.
Она кивнула.
– Сдашь сараюшку? – спросил он.
– А почему не избу – удивилась она.
– Я же сказал – не хочу причинять неудобства хорошим людям.
– А что врачи? – спросила Матрена.
– Они уже все сделали все, что могли, – ответил он.
– Живи! Только по осени там холодно будет, – отозвалась Матрена.
– Ну, до осени нужно еще дожить! – усмехнулся он и продолжил: – Ты извини, что я без гостинцев.
Матрена махнула рукой. Потом они вместе заткнули сеном в сарае стены, бросили на крышу кусок нового толя – от дождя. Он поставил на табуретку возле кровати настольную лампочку без плафона, принесенную с чердака, примостил на этажерке книги и рядом – фотографию Веры в простой деревянной рамке. Матрена внимательно посмотрела на фотографию и сказала:
– Хорошая женщина. – Потом взглянула на него и добавила: – А ведь она страдать будет. Биться. По тебе тосковать. А ты сбежал.
– Все правильно Матрена, все правильно. Ты уж мне поверь!
Теперь он чувствовал, как слабеет – день ото дня. С каждым днем, словно по капле, по песчинке из него уходили силы. Теперь он все больше спал, понемногу читал. Вечерами приходил к Матрене в избу. Пили чай, много молчали. Она заваривала ему какие-то травы. Он, конечно, пил, чтобы не обижать Матрену, но понимал, что помогают они мало. Да это было бы смешно. Теперь он страницу за страницей перелистывал свою жизнь – и оказалось, что так мало было в ней хорошего. Только Вера и те короткие пару лет, что они были вместе. Много это или мало? Конечно, жестоко, чудовищно мало! Но спасибо и за это. Наверно, и это он не очень-то заслужил.
Разумеется, он не знал, что Вера долго искала его – нашла его клетушку в бараке, откуда его, как оказалось, выписали за неуплату. Отыскала его владимирских знакомых, но те ничем не могли ей помочь – ведь последние годы он ни с кем не общался, ему вполне хватало одной Веры. Наконец кто-то из прежних приятелей вспомнил, что он когда-то снимал угол у какой-то бабки в деревне. Но названия деревни вспомнить никто не смог. Она объездила все близлежащие к городу деревни – но его не нашла.
К сентябрю ему стало совсем худо. Он понимал, что скоро начнутся боли, и этого, естественно, боялся больше всего. Матрена уговаривала его вызвать врача – но он отказывался. Она толкла какие-то горькие и пахучие корешки, и он, морщась и преодолевая отвращение, пил их. Он уже временами начал проваливаться словно в забытье – и тогда ему опять снилась или виделась та широкая и спокойная река, и ровное, без единого облачка, яркое, голубое небо, и старая, ветхая лодка, с потемневшими и треснувшими веслами и ржавыми уключинами. И он на дне лодки, лежа на подстеленном ватнике, смотрит в небо. Лодка медленно плывет по течению, и на душе у него покой и благость. Только он не очень понимает, куда плывет и к какому берегу пристанет. Но это почему-то не очень огорчает его.
Вечером к нему зашла Матрена. Принесла молока и черствый пирог с повидлом. Он выпил молоко, отломил небольшой кусок пирога и с усилием прожевал его, потом совсем без сил откинулся на подушку и закрыл глаза.
– Перебирайся в хату, – строго сказала Матрена. – Хватит дурить!
– Завтра, – пообещал он. – Завтра – обязательно.
Он взял Матренину руку и, как мог, крепко пожал ее. Матрена погладила его по голове.
Он долго спал, а когда проснулся, тяжело и осторожно встал, надел свитер, джинсы, теплую куртку и разношенные, старые Матренины сапоги. Потом вышел из сарая и медленно пошел к реке. Идти было недалеко – метров триста. Но и этот путь показался ему бесконечным. На берегу он нашел старую лодку, привязанную толстой, мокрой веревкой к крепкому корявому суку. Он отвязал веревку, тяжело, с трудом, влез в лодку и веслом оттолкнулся от берега. Лодка медленно поплыла. Он лег на дно и закрыл глаза. Было зябко, и он поплотнее закутался в куртку. Потом он, наверное, заснул, а проснулся от тревожного и громкого вскрика какой-то птицы. Открыв глаза, увидел слабо и медленно светлеющее небо и яркую оранжево- желтую полосу света на горизонте. Птичий гам набирал обороты и становился сильнее и стройнее. Он увидел высокий и крутой обрывистый берег реки и темную полоску отдаленного, густого леса. Потом небо окончательно просветлело, и неяркое, почти белое, солнце прочно заняло свое законное место.
Он старался не думать о том, что лодку когда-нибудь прибьет к какому-то берегу. А может, река впадает
