с ним делать дале. Подоспевшая мамаша показала… С наскока она впечатала в орлиную грудь передние копыта и принялась топтать ее с необычайной жестокостью… После нескольких твердых ударов птичий дух взвился в небо один… без царственного тела…
— Ой, любо! Ой, любо! — кричали дружно мужики, встречая девушку, тащившую за собой тушку раздавленного орла. — Хороши овцы, ой, хороши! Продай их нам, Настена.
— Вот еще, мне такие самой нужны.
— Тогда орла уступи.
— Вот еще, самой сгодится.
— На что он тебе?
— Чучело набью, женихов стану сравнивать, как найдется сильно похожий, так сразу замуж выйду.
— На чучело похожий? — уточнил солдат.
— На чучело ты сам похожий, — отрезала девица. — Я об орлах толкую.
Алексей был удивлен случившимся. Где ж такое видано, чтоб ягненок кровожадного хищника забодал? Действительно, странный край, диковинная жизнь.
— Ну-ка, подберись, обозные! — прикрикнул из-за телег долговязый унтер. — Нам еще по лесу две версты спотыкаться, а на дворе ужо вечереет. Давай-ка, подгоняй, обозные!
«Оказия», переваливаясь с боку на бок, вяло заскрипела колесами…
Пехотинцы переговаривались между собой, бабы судачили с мужиками, стрик с девицей смазывали ягненка каким-то зельем. Алексей оглядывал зеленые чащи… Лесная просека не казалась ему опасной: довольно широкая, не очень бугристая. Правда кусты и деревья росли плотным забором, но то и ладно — конный горец не проскочит. Не приведи господь, конечно, попасть в передрягу с такой компанией: мешковатые солдаты, копотливые лошадки, телеги, набитые под завязку хламом и бабами (что, по мнению деда Матвея, одно и то же), в общем, полудохлая гусеница, а не «оказия», ужас для военного.
В то же время со стороны гор (оттуда, куда с опаской поглядывал обозный пехотинец) к Тереку мчалась другая «оказия»… Совершенно другая.
Черной тучей неслась она по-над землей, вздымая пыль даже с травянистых лугов. Мухи и бабочки расшибались о крутые лбы коней, не успевая убраться с дороги. Тушканы выпрыгивали из нор, очумев от гулкого топота. Птицы шибче хлопали крыльями, пытаясь лететь вровень с отрядом (не всякая поспевала).
Это шли драгуны.
— И-и, яха! — вскрикнул всадник на поджаром воронце, припав к косматой смоляной гриве.
— Йу-ху! — отозвались товарищи, шпоря коней.
Это были не те щеголи в высоких киверах, белых лосинах и сверкающих ботфортах, что можно встретить на парадных картинах. Это были кавказские драгуны: смуглые, обветренные, изрезанные шрамами от кинжалов, искусанные татарскими пулями. Черные бурки скрывали их плечи, лохматые шапки украшали их головы, и со стороны могло показаться, что и сами они похожи на горцев (и в том была военная выгода). Но под бурками сияли русские мундиры, а под шапками ершились русые волосы.
— Где они, Прошка? — сквозь ветер крикнул всадник на вороном коне.
— Где-то здесь, ваш бродь, — ответил бравый унтер, идя след в след за командиром.
— Так ведь нет никого.
— Вижу, что нету. Ушли, наверное.
— Они тебя заметили?
— Не думаю. Мы на мягких лапах дозорили. Землю копытом не били.
— Ну и славно. Значит, засады не будет. Возвращаемся, — офицер поднял руку, сделав условный знак отряду.
Эскадрон, молча осадив коней, с той же прытью бросился в обратную сторону, туда, где в окружении дюжины всадников катились арбы с ранеными…
— Ну, что там, братцы, татар не видать? — спросил забинтованный солдат у крепких драгун, что вились подле ароб, как пчелы, охраняющие ульи.
— Нет, вон наши уже возвертаются.
— До темноты бы успеть, — вздохнул раненый, поправляя солому под лежавшим рядом товарищем. — Ты жив еще, Тихон?
— Еще, да.
— Ну и молодца. Держись, брат. Скоро прибудем в станицу, а там, друг ты мой, сущая благодать. Атаман встречает с поклонами, бабы подносят угощения, молодые казачки улыбками светят, и даж собаки хвостами виляют. Веришь, нет?
— Угу.
— Ну вот, а потом, тех, кто тяжелораненый — мы-то с тобой уж всяко, не легкие — отправят на леченье в Пятигорск. Там, друг ты мой, еще радостней, чем здесь. Местные барышни, даже благородных кровей, липнут на «кавказцев» буквально, как мухи на мед. Любят они нашего брата до беспамятства.
— Мухи-то?
— Мухи, само собой, я имею в виду про дамочек.
Казачья станица Червленая, зеленела яблоневыми садами и лучилась теплом ухоженных мазанок, коптивших закатное небо ароматным печным дымком. Сивобородый атаман трусил на гнедом жеребце по узкой улочке, разгоняя в стороны глупых индюшек и объезжая тупоголовых волов. Первые действительно были глупы, так как во время дождя могли, запрокинув голову к небу, попросту захлебнуться. А вторые, несомненно, слыли тупыми, потому что, встретив на пути брошенную телегу, могли часами ждать, когда она уступит им дорогу.
— Что, Яков Степаныч, готовность проверяш? — крикнула из-за плетня пышногрудая казачка в розовой, облегающей статную фигуру, рубахе.
— Проверяю, Надежда, проверяю.
— Нынче могу зараз хоть троих принять, — улыбнулась она, выказывая два ряда белых зубов. — Но лучше, все ж, одного. И лучше, офицера.
— Посмотрим, скольких привезут, а то, мож, и солдатам хат не достанет.
— Ага, ну смотри, смотри, — согласно кивнула женщина. — Только тяжелых мне в энтот раз не посылай, а то я в прошлом заезде с ними намаялась.
— Добре.
— Слышь ты меня, али нет?! Таперича, пусть другая тяжелых возьмет. Понял ли?
— Ладно. Понял я, понял.
— Ну, то-то ж, — успокоилась казачка…
На следующем подворье кормила уток сухонькая старушка возрастом, атаману в матери.
— Что, Яков, хаты пересчитывашь? — спросила она, полуобернувшись.
— Пересчитываю, Маланья, пересчитываю.
— Ты мне нынче тяжелых подавай, с ними все ж поспокойней будет. А то я в давешний приезд с легкими-то до жути намучилася.
— Добре.
— Понял ты меня, аль нет?!
— Понял я тебя, понял.
— О, то-то ж.
Атаман пришпорил жеребца, направляясь к сторожевой вышке, что торчала на краю станицы перед спуском к речке. Куры разлетались с дороги, как брызги из лужи.
Бойкий дедок, справно несший службу в охранном дозоре, подошел к краю дощатой площадки и, опершись на сучковатую ограду, бдительно поглядел вниз.
— О, кажись, гости жалуют, — поправил он газыри на васильковом казачьем кафтане…
— Ты не в землю гляди, Кузьмич, а окрест, — прикрикнул издали атаман.
