— Не помню.
Следователь записал ответы и, закрыв глаза, откинулся на спинку стула. Было такое впечатление, что он думает о чем-то другом, не связанном с показаниями Линькова. Затем он потер виски и снова приступил к допросу:
— Скажите, Линьков, у вас дома есть телефон?
— Есть.
— А у Папавы?
— Не знаю, я же сказал, что видел его всего один раз.
— Но у вас есть общие знакомые, у которых вы могли это узнать?
— Да.
— Почему же вы этого не сделали? Могли бы позвонить и узнать что с ним.
— Не мог я этого сделать.
— Почему?
— Ну, не мог! — вскипел Линьков. — Вы мне и так уже всю душу разворотили! Когда вы меня перестанете мучить?!
— Вы на допросе! — прикрикнул следователь. — Потрудитесь взять себя в руки. Здесь никакие истерики вам не помогут.
Он вытащил из пачки сигарету и, зажав в правой руке коробок, этой же рукой зажег спичку.
Некоторое время оба они молчали.
— Так… — Следователь потушил сигарету и поднял глаза на Линькова. — Вы боксом когда-нибудь занимались?
— Занимался, еще в школе.
— Сколько времени?
— Год.
— Почему бросили?
— Не нравилось.
— Но все же умеете и ударить, и укрыться от удара?
— Умею.
— Почему же вы этим не воспользовались?
— Очевидно, я не боец, — вздохнул Линьков.
— А Папава боец?
— Выходит так.
— Он вам говорил, что у него есть нож?
— Нет, да и не может этого быть.
— Почему же? У грузин с детства любовь к холодному оружию. Национальная традиция.
— Нет, Папава не такой. Это музыкант, мечтатель.
— Одно другому не мешает. Кстати, второй хулиган задержан. Он упорно отрицает, что нож принадлежал ему.
Свидетель открыл ящик И выложил на стол самодельный нож с аляповатой рукояткой из плексигласа.
— Так в чьей, руке был этот нож?
От этого, поставленного в упор вопроса Линькова передернуло.
— Во всяком случае, не у Папавы. В конце концов, есть же, наверное, отпечатки пальцев.
— Отпечатки! — усмехнулся следователь. — Разве вы не знаете, что Папава вытащил нож из раны, разорвал на себе рубашку, сделал перевязку и только потом явился в милицию. Какие уж тут отпечатки! Хотя, знать об этом вы не можете, потому что в это время уже дома пили водку.
Линьков обхватил голову руками и застонал, как от нестерпимого приступа боли.
— Ладно! — сказал следователь. — Следствие, в общем, закончено. Теперь уже будете давать показания в суде. Вот, прочтите и распишитесь. Если хотите что-нибудь добавить, можете это сделать.
Линьков машинально взял протянутый лист. На мгновенье он представил себе свою роль в суде, презрительное внимание судей к его показаниям, холодную отчужденность публики, Олины глаза, и понял, что этой пытки ему не перенести.
— Я давал неверные показания, — сказал он хриплым голосом. — Все было не так. Я не прятался в кустах. Когда тот, второй замахнулся на Папаву ножом, я вырвал нож и ударил его, ну а потом…
Он сам содрогнулся от нелепости этого самооговора и связанных с ним чудовищных последствий, но страх как-то внезапно прошел под неожиданно потеплевшим взглядом следователя.
Первый раз за все время тот протянул Линькову сигареты. Затем подался вперед, положил беспалую ладонь на его руку и, улыбнувшись, сказал:
— Не врите, Линьков, я знаю, вы не такой человек, чтобы это сделать.
