что вы умеете писать?
- Я работал копиистом в дрезденском Цвингере.
- Нет. Покупатель на это не пойдет.
- Я напишу вам плафон кругом, во весь магазин, - сказал Шер, таинственно приближаясь к испанцу, - я напишу плафон на такой мотив, что ваша лавка лопнет от покупателей. Весь город попрет к вам за апельсинами.
- Э! Что же это за мотив?
- Бой быков!
Испанец оглядел карнизы.
- Какой ширины?
- Метр.
- Кругом всей лавки?
- Да.
- И над дверью?
- И над дверью.
- Черт с вами, валяйте... но чтобы без всяких штук. Без футуризма! Эти ваши фокусы не для торговли!
Шер прижился у испанца, несмотря на то что тот быстро добавил к его художественным обязанностям продажу яблок на базаре по воскресеньям и, немного погодя, мытье посуды из-под лимонада.
- Быки уже подходят к концу, - рассудил испанец, задрав голову и изучая подыхающих на окровавленной арене лошадей, - но когда все это окупится неизвестно. Я не могу тебя даром кормить, хоть ты и был допущен копировать в Цвингере.
- Смотрите на матадора, - показал Шер, - я сам удивляюсь этой экспрессии. Настоящий андалузец.
- Верно, - ответил купец, - я одного такого знал. Но посчитай: обед, ужин, утром ты хочешь кофе. Словом, полощи, мой друг, бутылки...
С легкой руки Шера мы постепенно стали находить работу.
Один из нас нанялся скрипачом, другой монтером на электростанцию, кое-кто поступил на завод. Химик, похожий на персонажа Дюма - с пышными усами и клиновидной бородой, с гарцующей походкой, в галифе и тугих обмотках на икрах, - сделался помощником городского лаборанта и производил анализы пищевых суррогатов. Его шеф - мрачный резонер - относился к нему сурово и не одобрял пессимистичных анализов.
- Ну, да, да, герр коллега, - гнусавил он, - конечно, из этих порошков курица не высидит цыплят. И вряд ли они пахнут яйцами. Но ведь на них не написано, что это - яйца. На них написано, что эти порошки могут быть с блестящим успехом положены в кушанья, для которых требуются яйца, в случае недостатка, а также отсутствия последних. Анализ нисколько не исключает такое утверждение. А вы даете неблагоприятный отзыв. Ведь вы в годину нужды лишаете население доброкачественной пищи. Хорошо, что я вас знаю. А посторонний мог бы подумать, что вы, как русский, бракуете продукты питания из вражеских побуждений...
Химик закусывал от страха усы и, уже видя себя приговоренным за саботаж к смертной казни, переделывал заключение о яичном суррогате в самом доброжелательном духе.
На разные лады все мы признавали химические порошки аппетитной яичницей. Война с ее нуждою, эпидемиями и всяческой мизерой шла год за годом, а нам хотелось жизни свободной и счастливой.
Однажды вечером, шествуя по городскому променаду, под шатром осенних звезд, озираясь на рассыпчатые хвосты метеоров, я разговаривал с химиком о мире - об этой вечной, как небо, мечте. Выходило - едва ли мы дождемся мира, потому что голод усиливался, обыватель скупел, нам все меньше перепадало от его терпимости, мы становились всем в обузу. Перебирая, кто чем занимался в поисках пропитания, мы смеялись над господином художником Шером. После своего испанца он долго писал копии с Гальса и Рубенса без оригиналов, по памяти, пользуясь красочными воспроизведениями известных картин. Потом он бросил это неблагодарное искусство и пошел статистом в Зеленый театр, расположенный в лесу, на чешской границе. В 'Царе Эдипе' и в патриотическом военном спектакле он 'играл толпу', как выражаются актеры, то есть размахивал руками и, когда надо, без конца бубнил за кулисами одно слово: 'рабарабер, рабарабер', изображая ропот масс.
- Ему скоро поручат серьезную роль, - сказал я.
- Чепуха, - возразил химик, - Шер не может правильно выговорить ни одного звука.
- Я знаю наверно. В 'Потонувшем колоколе' он будет сидеть в колодце и квакать: 'Брекекекекс'.
- Н-да, вот вы смеетесь, - сказал химик, - а у вас поди не хватило бы духу выступить на немецкой сцене.
- Подумаешь, страсти!
- Небось вы не пошли бы служить на сцену.
- Сколько угодно.
- На словах.
- Не только на словах.
- Ой ли?
Я остановился, поглядел на серебряный след упавшей звезды, смерил химика с головы до ног. Он дрыгал коленочкой и медленно покручивал мушкетерские усы.
- Давайте спорить, что я завтра наймусь в городской театр, - сказал я.
- Кем?
- Не все ли равно?
- На сцену?
- На сцену.
- Но ведь там оперетка.
- А так что же? Пари на полдюжину шампанского!
- Ну, уж на полдюжину, - попятился химик.
'Ага, - подумал я, - скупая бестия! Я тебе покажу!'
- Ну, на сколько хотите? - быстро спросил я, протягивая руку.
- Что вы поступите на городскую сцену?
- Да, - сказал я гордо.
- Ладно, - пробормотал он упавшим голосом. - Почем шампанское?
- А кто его знает.
- Ну, тогда - на бутылку.
- Чего захотели! Чтобы за жалкую бутылку игристого люди становились европейскими актерами!
- Хорошо. На пару.
- Наплевать. Идет!
Я с торжеством задержал его руку в своей. Она показалась мне необычайно холодной. Я видел, как он нервно схватился за бородку. Всю жизнь я не понимал скупцов!..
4
На другой день меня принял директор театра. Полнотелый, большой, в мельхиоровой седине, с золотой цепью на пикейном жилете - это был настоящий директор. Он узнал меня, потому что я должен был давно примелькаться ему, но он ждал, пока я пущусь в биографическую исповедь. Ему не было дела до моих симпатий в этой тяжелой войне, - как он заявил, - но само собою подразумевалось, что он, наравне со всеми немцами, рассчитывает на мою лояльность.
- Умеете ли вы петь? - легко перешел он к делу, минуя все обязательные разговоры о безвинности кайзера Вильгельма и о британском коварстве.
- Я знаю ноты, - ответил я.
- А голос?
- Я пел в хоре.
- Где?
- В школе.
- Что же у вас было - дискант или... что-нибудь еще?
- Бас, - сказал я, напрягая горло и сразу поперхнувшись.
