просил руководство земного представительства на Сфазисе не препятствовать вашему желанию — буде таковое возникнет — на время оставить свой пост и возвратиться на Землю. Любые ваши поступки, присовокупил тектон, должны расцениваться как направленные на благо Галактического Братства.
— И что же вы? — полюбопытствовал Кратов.
— Грешно вам… Разумеется, мы отнеслись к просьбе тектона с пониманием! Что занятно, Костя: в это время ваша конфиденциальная беседа с Горным Гребнем была в самом разгаре. И, полагаю, каждое ваше слово немедленно становилось ведомо всему Совету тектонов. А вы говорите — в гости пригласить.
— Я знал об этом. Горный Гребень не скрывал своей постоянной связи с другими тектонами. Мне лишь почудилось, что перед самым расставанием он все же разорвал ее… Это пустяки, Григорий Матвеевич. Мне нечего было таить от Совета тектонов. И всем нам — тоже. Тектоны — общность более высокого порядка, чем раса, биологический вид. По сути, мы имеем дело с единым сверхорганизмом, сверхинтеллектом под названием «Совет тектонов». Согласитесь, было бы удивительно, если бы правая рука этого сверхорганизма не ведала, что творит левая.
— Замечательно, — улыбнулся Энграф. — Как-нибудь пригласите на чашку чая левую пятку этого сверхорганизма… Вы упрямец, Костя, и это также не самая дурная черта вашего характера, есть и похуже. Только примите к сведению мою ремарку: тектоны, при всем их очаровании, не люди. Повторяю: не люди! И никогда не станут мыслить и поступать по-человечески, как бы нам того ни хотелось. Для них это много- много шагов назад по эволюционной лесенке. И то, к чему все мы с исторической неизбежностью придем — я имею в виду пангалактическую культуру или, как принято величать ее среди дилетантов, Единый Разум Галактики, — так вот, культура эта будет нечеловеческой. Как ни обидно вашему, да и моему, поверьте, человеческому самолюбию. Тем не менее, этот досадный для всякого антропоцентриста факт не помешает человечеству преспокойно, с достоинством влиться в магистральное русло формирования пангалактической культуры и занять там подобающее место… А вас не смущает то обстоятельство, что тектоны заранее предвосхитили некоторые ваши поступки?
— Вы правы, Григорий Матвеевич: я упрямец. И потому не люблю, когда мною двигают, как пешкой, даже в сторону ферзевого фланга. Вы это и сами отлично знаете.
— Еще бы! — хохотнул Энграф.
— Но чего за тектонами ни разу не отмечалось ни в одном свидетельстве — так это лжи. И если они говорят, что в Галактике творится нечто, обеспокоившее их, и это «нечто» каким-то невероятным образом связано со мной, значит, так оно и есть. И сейчас не тот случай, чтобы я артачился. Хотя у меня накопилась прорва проблем, разрешить которые было бы не только интересно, но и полезно.
— Вы слишком много носитесь по Галактике, — укоризненно проговорил Энграф. — Вот и нашалили где-нибудь. Зацепили какие-то струны, доселе скрытые от чуткого уха и недреманного ока тектонов. И эти струны зазвучали не в их излюбленной тональности.
— Горный Гребень просил меня заняться мемуарами. Не знаю, зачем это тектонам. Быть может, они хотят найти в них первый аккорд этих струн? Или, еще того проще, выиграть время, осмотреться, изучить ситуацию поглубже? Подозреваю, что наши многомудрые тектоны слегка растерялись. Могут они растеряться, в конце-то концов?
— Могут. И растеряться, и ошибиться. И перестраховаться, кстати, тоже. Только не вкладывайте в эти термины человеческое содержание, Костя. Растеряться для тектона, вероятнее всего, означает обрабатывать объем информации несколько больший, нежели требуется для оптимального решения проблемы.
— Вы снова принялись за мое воспитание, Григорий Матвеевич, — заметил Кратов. — Неужели я плохой ксенолог?
— Отнюдь нет, Костя, — ласково промолвил Энграф. — Вы хороший ксенолог. В свете последних событий я бы даже выразился: чересчур хороший. Очень мне нравится и завидно, что сердце у вас болит обо всех этих… нелюдях. Что вы за ксенологическими абстракциями отчетливо видите живых существ. Сострадаете им. У меня, грешника, оно давно уже не болит, сердце-то. И контакты для меня — лишь набор формальных описаний, которые надо привести к истинному, однозначно определенному виду… Как долго вы предполагаете быть на Земле?
— Примерно с месяц. На дольше мне просто не достанет воспоминаний.
— В таком случае у меня будет к вам ряд поручений.
— Разумеется, я их исполню. — Кратов испытующе поглядел на Энграфа. А почему бы нам не наведаться туда вместе? Проведать матушку-Землю?
— Что мне там проведывать, Костя? — пожал плечами Григорий Матвеевич. — Искать старые стены своей молодости, которые давно стерты в прах? Молчать над могилами ушедших родных и друзей? Я реликтовый космический волк-одиночка. С Землей меня не связывают ни дом, ни семья. Потому что на все это нужно было жертвовать временем, а в молодости мы необдуманно склонны отдавать предпочтение более важным — на наш, разумеется, взгляд занятиям. И однажды выяснилось, что ничего уже не поправить и не построить. С тех пор мой дом — на Сфазисе, а моя семья — все вы, кто проводит здесь некоторый период своей биографии, чтобы затем пропасть где-то за тысячи парсеков. И я вполне понимаю ощущение цейтнота, какое вечно испытывают тектоны. Только вот не нравится мне, что и вы, Костя, похоже, неосознанно повторяете мой путь.
— Что вы, Григорий Матвеевич, — Кратов смущенно засмеялся. — Какой же из меня аскет?
— Вполне сложившийся, Костя, — печально покивал Энграф. — Мой вам совет — хотя вы редко прислушиваетесь к моим советам, и напрасно! Разумно используйте время, дарованное вам судьбой. Не запирайтесь там, на Земле, в монашескую келью. Полюбите красивую женщину. Постройте, наконец, дом. И шут с ней, с ксенологией! Кстати, отчего бы вам не умыкнуть окончательно нашу Руточку? Ведь пропадет она здесь, в девках засидится. Ну сами взгляните, какое сокровище!
Кратов поднял голову. На том берегу пруда нагая Руточка Скайдре собиралась купаться. Укладывала волшебные свои волосы в тугой жгут, пугливо пробовала босой ногой воду.
— Утица, — сказал Григорий Матвеевич с отеческой нежностью. Белорыбица… Ну, я, пожалуй, пойду отсюда. А то она, чего доброго, и меня заставит бултыхаться.
Камыши тихонько сомкнулись за ним. Кратов подобрал очередной камешек, примерился и пустил его по воде. «Блинов», как и прежде, напечь не удалось, камешек мигом затонул, и Кратов сердито закышкал на взволнованных рыб.
— Костик! — окликнула его Руточка. — Твой завтрак в саду. А потом приходи плавать.
«Обедать я буду уже на Земле, — подумал Кратов. — Дома».
«А ты уверен, что там еще есть твой дом? — спросил он себя спустя мгновение. — Или тебе просто хочется верить в то, что есть?»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДРАКОНОБОРЕЦ
1
Кратов старался ступать неслышно и легко — так, чтобы ни единый звук не выдал его присутствия. Он весь обратился в слух, но прислушивался главным образом к самому себе, а не к той тишине, что его окружала. Он почти оглох от ударов собственного сердца. А тишина была нехорошая, подозрительная. Полное безветрие, бестравье и безлесье. Только предательски скрипучий галечник под ногами и серые пористые скалы со всех сторон. Да еще паутинки облаков над головой. Больше всего Кратов желал бы превратиться в одно такое вот облачко, и тогда ему было бы совсем просто проделать то, что от него требовалось — пересечь весь этот галечник, жалких двести метров, из конца в конец и уцелеть.
Он отважился еще на один шаг, и чертова галька зашуршала, поползла под его ботинком. «Воронка… Конечно же, без этого никак, — успел подумать он, падая на выставленную руку. — Теперь-то уж все». И действительно: когда он выпростал ногу из воронки и выпрямился, здоровенный полосатый звиг уже сидел
