по ребрам навести как бы витые колонны в псевдо-русском стиле.
Соседи Мекина заслуживают особого описания, по крайней мере один, знакомство с которым, собственно, и привело Мекина в это подполье. Одного звали Михаил, он же Майкл, другого - Коля, и больше никак. Майкл был ровесником Мекина, учились они на одном курсе, а Коля учился на два курса позже. Майкл был невысок, так широк в кости, что иногда казалось, что он просто толст, так медлителен, что требовался не один месяц, чтобы привыкнуть к его крайне неторопливой манере, и при этом обладал незаурядным чувством юмора, а также неодолимой любовью ко сну. Коля был родом с Севера, неплохо рисовал, а во всем остальном был просто молод.
Мекин познакомился с Майклом в институте, некоторое время у него ушло на то, чтобы привыкнуть к нему, а потом он стал захаживать на эту самую квартиру, где Майкл жил уже третий год, и так ему пришлись по душе неторопливые беседы ввечеру, что он, наконец, и переехал совсем туда, когда прежний третий сосед не выдержал более такой жизни, и съехал безвозвратно. Теперь и у Мекина жизнь стала размеренной и бессобытийной, если не считать редких вылазок в институт, преимущественно за стипендией, пока он ее еще получал. Разговоры говорили до двух, до трех ночи, причем говорили беспредметно, и, что крайне нехарактерно, почти без выпивки. Шел длинный, сладко-тягучий, приятный треп, скатывающийся и не оставляющий следов, с привлечением цитат из литературы и кино, треп, достигший того уровня, когда слово, произнесенное с правильной интонацией, уже безошибочно понимается собеседником как ссылка именно на те строки, которые обоюдно известны и безотказно вызывают ожидаемую реакцию; где-то Мекин читал, что то ли китайская, то ли японская литература была, по сути, искусством цитирования, где господствовала радость узнавания знакомых строк: так вот, эти беседы намного обошли японо-китайцев, поскольку иногда весь разговор был похож на огромную цитату из Беккета, и внешнему наблюдателю показался бы полной бессмыслицей. При этом сами собеседники укладывались спать, полностью удовлетворенные друг другом и содержательным обменом мнениями.
Ближе к зиме жизнь замедлилась еще больше. Похолодало, и появилась необходимость топить. Мекин просыпался раньше всех, высовывал нос из-под теплого одеяла, радостно садился в постели - и рухал, закапываясь, обратно. В комнате стоял холод, а за дровами, естественно, надо было идти во двор - двумя возможными путями. Один, короткий, пролегал через свиной загон, другой - по тропинке вокруг всего дома со всевозможными пристройками и вдоль по саду за домом. Коротким путем Мекин не ходил почти никогда - он не доверял свиньям, и свиньи ему тоже не доверяли. Они смотрели на него злобно и угрожающе. Они провожали его до самой двери, которая потом долго содрогалась под ударами их тяжких крепких тел.
А в середине длинного пути стояло замечательное сооружение, без которого не обходится почти ни один частный дом, в черте ли города он расположен или нет. Нет, конечно, в хозяйском доме был теплый туалет, но для постояльцев предназначалась крашеная суриком будочка на задворках. О чем думал Мекин, танцуя до дощатой двери, в полной мере не известно никому. Определенное впечатление, впрочем, можно составить, прочитав дальнейшее повествование.
Итак, в холодное утро вставать не хотелось никому. Не хотелось долго, потом ктонибудь не выдерживал - но совсем не по причине холода, а по другой, не менее, а может быть, более весомой причине, вскакивал, притаскивал охапку дров, и затапливал подтопок. Часам к двенадцати становилось чуть теплее, поднимались все, неторопливо завтракали: можно было и идти в институт. Как раз начиналась четвертая, последняя пара, на которую, по здравом размышлении, чаще всего решалось не ходить.
И так шел день за днем, день за днем, утра становились все холоднее, ночные беседы все длиннее, все пронзительнее ныл ветер в щелях дощатой будочки...
А потом, исподволь, началась весна. И однажды февральской ночью Мекин, Майкл и Коля выползли из подполья в тихую ночь, под лунный свет, на улицу, покурить. Было почти тепло. Мекин машинально слепил снежок и запустил им в ствол липы неподалеку. Снежок влип в ствол, сплющился, залип, и отек, как странный гриб. Было решено соорудить снежную бабу - благо снега кругом было много, и по причине теплой ночи он приобрел пластичность почти сверхъестественную. Быстро скатали три огромных шара, и тут вдруг Мекину пришла в голову другая идея. Он уселся перед своим шаром, и принялся, словно скульптор, отсекать лишнее. Через четверть часа он оглянулся и увидел, что двое его соседей тоже увлеченно вгрызаются в шары. Коля пытался вылепить Венеру Милосскую. Майкл делал нечто абстрактное, выпятив нижнюю губу и периодически дыша на застывшие пальцы. Мекин встал, посмотрел, что же получается у него, склонил голову к правому плечу, и понял, что перед ним - недоделанный, но ясно уже проступающий - сияюще-белый, залитый лунным светом унитаз. В натуральную величину. Сзади подошел Коля, потом Майкл. Мекин молча указал на свое творение. Коля, не сказав ни слова, присел, и принялся оглаживать белые бока санитарно-гигиенического устройства. Мекин беспрекословно уступил дальнейшую отделку Коле, понимая, что у него не хватит умения завершить грандиозный замысел. Через полчаса посреди полусельской улицы высился идеально ровный, словно только что с завода, девственно чистый, неправдоподобно похожий на настоящий унитаз. При этом то, что он был сделан из снега, было тоже очевидно, и картина эта настолько выбила всех из равновесия, что все они радостно захлопали друг друга по спинам и отправились спать.
История на этом не кончается. Нет, сразу унитаз не сломал никто, хотя могли бы. Просто ночью еще потеплело. Вы вправе ожидать, что унитаз просто растаял - но нет. Фаянс мог разбиться, замерзшая вода могла отмерзнуть и утечь прочь - но унитаз стоял. Но чаша его - круглая, тяжелая, словно голова, чаша - оказалась слишком тяжелой для тонкой, любовно вылепленный шейки, и склонилась набок, словно увядший цветок. Посреди улицы, под ярким полуденным солнцем, стоял увядший унитаз. Выбравшийся из своей конуры Мекин долго смотрел на него, чему-то удивленно и умиротворенно улыбаясь. Тут вниз по улице с визгом пронеслась толпа школьников, и унитаз погиб безвозратно. Мекин судорожно дернулся вслед, сдержался, с ненавистью сплюнул, а на следующее утро угрюмо собрал свои вещи и вернулся в общежитие.
БАЛЛАДА ПРЕДСКАЗАНИЙ
Мы знаем все наперечет Определенностью измучен Летит наклонно синий плод Огромной муравьиной кучей Основа мифа - анекдот Основа анекдота - случай Достойно ль сделать выбор лучший Ничто не ясно наперед
Но за спиной чернеют ямы И голосит минутный сброд Орудие жестокой дамы Берет живущих в оборот Песок как крот больной ползет Невозвратимо и упрямо В распятие оконной рамы Ничто не ясно наперед
Смеется над прогнозом случай Как над пророком идиот Дар предсказанья прост и скучен Как хорошо известный брод Его уже никто не ждет В тени медлительных излучин Поток изогнут смят и скручен Ничто не ясно наперед
Друзья, не воздвигайте свод Во избежанье новой драмы Мы строим куры, планы, храмы... Ничто не ясно наперед
МЕКИН И ДИРИЖАБЛЬ
Мекин не любил дирижаблей в частности и воздухоплавания вообще. И на то у него были свои причины. В далеко ушедшем детстве, в результате случайной ошибки, его мечтой долго было построить огромный дирижабль, назвать его, естественно, 'Нобиле', и получить за это Нобилевскую премию. Построить воздухоплавательное судно, естественно, невозможно без солидной теоретической подготовки, и Мекин, даже маленький, это прекрасно понимал. Поэтому он взялся за научные книжки сначала полегче, типа 'Занимательной физики' Перельмана. Дальше, впрочем, он уже не пошел, и объяснял это так.
Первая (впрочем, и последняя) модель дирижабля была сооружена Мекиным из соломинок и папиросной бумаги. Он долго промазывал бумагу клеем, чтобы она лучше держала теплый воздух, и, наконец, остался доволен получившимся колбасообразным чудовищем. Теперь оставалось осторожно наполнить уродца теплым воздухом. И тут Мекин вспомнил картинку из Перельмана, на которой изображалась папироса, дым из которой с одного конца поднимался кверху, а с другого опускался снизу. Это должно было объяснять, что дым при прохождении через папиросу охлаждается и становится тяжелее воздуха. Мекин, впрочем, понял картинку не совсем верно, и почему-то решил, что холодным дым становится только если затягиваться. Значит, если просто выдыхать папиросный дым, то он останется теплым и дирижабль поднимется.
Итак, в один прекрасный день, точнее, вечером в сумерках, Мекин уединился во дворе за сараями, пристроил осторожно свою конструкцию на перевернутом дощатом ящике, чиркнул спичкой и осторожно втянул в себя дым. На вкус дым был отвратителен, но Мекин геройски набрал полный рот и принялся выдувать в соломинку, воткнутую в тело дирижабля. Оторвавшись от соломинки, Мекин уставился на огонек папиросы. Летние сумерки сгустились полностью и вдруг, и Мекин внезапно перестал видеть все вокруг - даже собственных рук он больше не видел, а в теплой темноте существовала только огненная горошина, неровно дышащая, медленно покрывающаяся черной коростой, в разломах которых все еще было видно пламенеющее нутро, словно новая планета остывала в судорогах материков. Мекин зачарованно сидел, сжимая догорающую сигарету обеими руками, когда на него из-за ящиков налетела разъяренная дворничиха, учуявшая запах дыма из дальнего угла двора, громко и бессвязно ругаясь, выдернула папиросу из мекинских пальцев, сшибла толстенным задом дирижабль с ящика и тут же наступила на него, продавив середину. Мекин на
