— Ты лжешь, — сказал я Марион, и мой голос задрожал от гнева. — Ты лжешь, я знаю, что это такое. Я уже видел девчонку без юбки.
— Make quir1, — презрительно произнесла Марион.
Она встала, пошатываясь, и протянула мне стакан.
— Пей, глупыш! Это-вино.
Только что вошедший Мюгэ сел рядом с Марион. Его сабля стукнулась о скамью.
— Марион, я знаю, что такое женщина. Слышишь ты, Марион! — И я рассказал ей историю о том, как я из любопытства задушил в лесу крестьянку, которую я любил.
— Какой дурак! Какой дурак! — повторяла Марион, смотря на меня удивленно.
Писец дружески похлопал меня по щеке. Он посмотрел на Мюгэ. Я хотел, чтобы он сказал что-нибудь, и я прибавил враждебно:
— Ну что ж, я не сделал никакого зла.
— Молчи, — произнесла Марион.
Когда хозяин вернулся он послал меня на двор мыть бутылки.
Моя злоба не утихла. Я разговаривал сам с собой. Необъятная сила распирала мою грудь.
Я ни о чем не сожалел. Я только был озадачен малым успехом моего рассказа. Эта развратница и эти грубые люди почти не обратили на него внимания.
На дворе меня разыскал Мюгэ, по обыкновению, пришедший сюда мочиться. Повернувшись ко мне спиной, он сказал:
— Что ты собираешься делать? Честное слово, тебе не место здесь!
— Почему?
— Ты отправишься в плавание со мною и с писцом. Завтра я познакомлю тебя с Мак-Гроу, ей-богу! Тебе это пойдет на пользу.
— Правда, Мюгэ, — ответил я с восторгом, — я отправлюсь в открытое море, как другие. А потом я куплю себе кабачок и заплачу за него королевским золотом.
— Королевским золотом, — произнес Мюгэ, подтягивая штаны.
III
Снег спадал на пустынные поля. Вдали море разбивалось о береговые скалы. Казалось, гремели тысячи пушек. Чуя добычу, пронзительно кричали чайки.
Мюгэ шел вереди, освещая фонарем дорогу. Я следовал за ним с Пелиссоном.
Железная оправа фонаря отражалась на снегу в виде огромного андреевского креста, а наши тени вытягивались странно и жутко, перекидываясь на кустарники, запушенные снегом.
Снег хлестал нам в покрасневшие лица; наши глаза слезились.
— Спаси создатель… — бормотал Мюгэ, крестясь свободной рукой.
Все кругом охватил снежный вихрь. Все тропинки стерлись. Мы двигались втроем, при смутном свете нашего фонаря; мы направлялись к определенной точке побережья, достигнуть которой мы должны были на рассвете. Мы шли к маленькой светлой точке, колеблемой ветром, — к фонарю «Утренней Звезды», подвешенному на мачте, у которой дрожал матрос с посиневшими руками.
— Ты увидишь Мак-Гроу, — трещал Пелиссон, — ты принесешь присягу на библии, ты увидишь Жоржа Мэри и всех остальных. А может быть, ты увидишь еще Его Высочество, настоящего рыцаря, старого хранителя адмиральского стяга.
— Он носил всегда голубой камзол, красные штаны и чулки, — произнес Мюгэ, согнувшись вдвое, чтобы защитить свою треуголку от ожесточенных порывов ветра.
— Ты увидишь… — продолжал Пелиссон. — Бог-создатель! Я ничего не вижу… и фонарь, ей-богу же, потух.
Мы остановились среди снежной тьмы, прижавшись друг к другу. Фитиль чадил в фонаре.
Море начало успокаиваться. Вдали, как нам казалось, наступило перемирие между волнами и утесами. Пелиссон дрожал всеми членами. Мюгэ лязгал зубами.
С моря неслись звуки, напоминавшие то скрип блоков, то пение гобоя. На черном небе зажглась единственная звезда.
— Южный Крест! — дружно прошептали мои спутники.
И Пелиссон, опустившись на колени, начал молитву.
Мюгэ последовал его примеру и заставил меня сделать то же.
— Да прославится имя твое, милосердный Христос, — плакался Пелиссон.
— Аминь, — вторил ему Мюгэ.
Голос Пелиссона приобрел совсем девическую нежность.
И ветер рассеял унылые звуки гобоев. Мы насторожились.
— Ты ничего не слышишь больше? — спросил Пелиссон.
