— А ты?
— Если бы я любил тебя? — сказал он, как будто обращаясь к самому себе. — Было бы мне хорошо? Был бы я счастлив?
Она положила свои губы на его и привлекла его в свои объятия, ласковая и мягкая. Он не сопротивлялся и весь дрожал. Она чувствовала сама среди горячего объятия трепет холода и веяние разрушения в полноте сладострастия.
Она еще спала; в комнату вбежала Фатма и с плачем разбудила ее.
— Бедный мальчик умер!
— Уже умер?
Они все любили его, пока он не умер.
Толстая женщина рвала на себе волосы, ломала руки и закатывала глаза.
— И зима уже наступает.
Герцогиня подошла к окну. Напротив, вокруг сарая, в котором стояло ложе юноши, с шумом прохаживался большой, золотисто-голубой павлин. К сараю торопливо подошла женская фигура, с закутанным лицом, с опущенной головой; она взобралась по приставленной лестнице; это была Фарида. Затем, прерывисто дыша, пришла девушка из соседнего именья. Показалась Эмина с покрасневшими веками. Подошли другие, служанки, пастушки, владельцы поместий, одни под вуалями, нерешительно, другие вне себя, громко говоря и жестикулируя; последней пришла Мелек. Они ждали у подножия лестницы; одна взбиралась наверх, убитая горем и страхом, другая возвращалась назад, просветленная благодарной скорбью, в последний раз осчастливленная созерцанием того, кого все они жаждали так часто, кто доставлял им удовольствие все лето, и кого они оплакивали теперь, когда стало холодно.
К ней в комнату вошел крестьянин.
— Ты довольна, госпожа?
— Чем?
Она осмотрелась.
Стены и пол были выбелены и чисто вымыты, на столе стояли цветы.
— Это ты сделал?
— Это сделала Аннунциата, она ждет во дворе, она хочет представиться тебе.
— Вот эта, что стоит у дверей? Она слишком толста, пусть не входит, от нее, верно, нехорошо пахнет.
Он закрыл дверь.
— Ты права, она немного слишком толста. Не то чтобы я имел что-нибудь против жирных женщин, но она уж чересчур жирна.
— Ну, служанкой это не мешает ей быть. Жениться тебе на ней ведь незачем.
— В том-то и дело. Я должен был жениться на ней… Да, пойми меня: чтобы получить ее землю. Это было необходимо.
— А! Она твоя соседка? И чтобы округлить свое имение, ты женился на ней, пока меня не было здесь?
Она смеялась, искренно развеселившись. Он опустил глаза, бормоча:
— Она слишком толста, я сознаюсь в этом. Мне нравятся ни худые, ни толстые, — как ты, прекрасная госпожа. Но надо иметь терпение. Будь довольна, тебе будут прислуживать лучше, чем до сих пор!
— Ну, все хорошо, раз вы сами довольны.
— Мы будем довольны все трое.
— Пока помоги мне уложить вещи или пошли мне служанку.
— Ты опять едешь к морю?
— Я еду в Неаполь, я буду там жить.
— Ты покидаешь меня? Я разгневал тебя — может быть, своей женитьбой?
— Нисколько. Я еще прежде решила это сделать.
Он преклонил одно колено и громко вздохнул.
— Не делай этого. Твой раб просит тебя.
— Это лишнее, встань.
Он вскочил на ноги и вцепился всеми десятью пальцами в свои лохматые волосы.
— Ты вводишь меня в беду! Ведь я обещал ей, что ты останешься здесь. Иначе она вовсе не взяла бы меня.
— Так я главное условие в вашей сделке? Ну, ничего, вот деньги. Она не выцарапает тебе глаз.
— Ты, может быть, не совсем довольна мной? — спросил он.
— Я всегда была довольна тобой.
Она вынула из портфеля пачку ассигнаций; его глаза сверкнули. Она наложила ему полные руки.
— Всегда довольна, — повторила она. — Поэтому ты и получаешь особое вознаграждение.
Она вспомнила, что часто видела его мертвецки пьяным, часто он возвращался с драк израненный и избитый врагами, завидовавшими его счастью, часто бывал тупым, упрямым, настоящим зверем — но никогда он не возмущался против нее. Он видел ее насмешливой, добродушной, страстной, веселой или совершенно чуждой, и всегда он смотрел на нее снизу вверх.
Он тихо вышел, потирая голову. Жене, которая подслушивала, он сказал:
— Она — госпожа, надо быть терпеливыми.
Но женщина бушевала целый день.
Вечером в ее комнату вошел Измаил-Ибн-паша.
— Какое удивительное совпадение, герцогиня, что вы едете в Неаполь.
— Как это?
— На днях — я получил известие — туда приезжает и король Филипп со своим министром.
— Наш Фили?.. С Рущуком, моим придворным жидом?
— Они самые. Кроме того, в Неаполе умер турецкий генеральный консул.
— Что вы говорите! И какой у вас торжественный вид, Измаил-Ибн. В черном сюртуке и лакированных башмаках — вы, старый крестьянин?
— Заметьте еще, что Порта собирается сделать значительный заем и при этом совершенно не сможет обойтись без содействия Рущука.
— И что же это все означает?
— Все это может означать только то, что одного вашего слова, герцогиня, министру Рущуку и заступничества великого финансиста перед оттоманским правительством достаточно, чтобы приговоренный к смертной казни и живущий в изгнании Измаил-Ибн-паша снова попал в милость к султану и был назначен генеральным консулом в Неаполе.
— Был назначен?
— Да, герцогиня, был назначен. И чтобы он получил обратно такую часть своего прежнего имущества, чтобы быть в состоянии прилично содержать своих четырех жен… Я был старым крестьянином и был доволен этим. Но вы видите, все напрасно. Судьба берет нас за руку и вертит кругом. В течение трех лет она позволила мне вести скромную деревенскую жизнь, теперь она снова обрекает меня свету и его утомительным почестям, Я покоряюсь.
В комнату, переваливаясь, вошла Фатма.
— Я тоже покоряюсь. Если бы мне было суждено это, как охотно я осталась бы здесь! В течение трех лет я почти не покидала этой виллы и своего дивана. Что мне из того, что я буду лежать на диване в мраморном зале? Я принцесса из княжеского дома, здесь, как и там. Не права ли я, прекрасная герцогиня?
— Совершенно.
— Другие жены паши происходят бог знает откуда и должны наряжаться. Я не обращаю на наряды внимания, пока они не приходят сами собой. Теперь у меня скоро будет новая кружевная накидка.
Она замечталась. В комнату впорхнули Эмина и Фарида; они болтали, смеялись и расточали поцелуи.
— Мы взяли бы его с собой! — вдруг сказали они и, плача, упали друг другу в объятия.
Чарующая фигура умолкшего флейтиста вдруг встала на пороге новых переживаний — и осталась за
