налипла Отматфеяну на спину и можно было заплетать косички у него на спине. Обстриженные волосы прилипли к ее щекам, было похоже, что у нее щетина на щеках, теперь он был девочкой, а она мальчиком, все равно.
- Ты меня не любишь?
- Нет и никогда не любил.
- И в кружке?
- Нет.
- И во дворце?
- Нигде.
- И на луне?
- Нет, там любил.
- И я тебя.
Ее кожа была масленая от крема, и он катался, как сыр в масле. Зажала ветку в руке, придушила ватку. 'Что это у тебя?' - 'Белая мышка, уже подохла'. Отматфеян съел тонну краски и пудры, которая хрустела на зубах.
- А ты меня любишь?
- Всегда любила.
- И я тебя.
О чем мы спорим? О названии чувства, которое есть, о слове, которого нет. Ведь 'люблю' - это слово, а слово призрачно, оно самый настоящий призрак, который шатается по ночам и пугает воображение, фантом, и больше ничего, 'тогда я тебя юблю, потому что такого слова нет, а чувство такое есть, значит, может быть и слово'. Нет, мы не занимаемся словообразованием в два часа ночи, мы просто гоним слово, разрываем его на клочки и спускаем в унитаз, но и в унитазе живая вода. 'Что же ты делаешь, так сжал?' - 'так я тебя люблю', и ляйтеры кругом выглядывают, мешают любить, неопознанные объекты, каждый при своем строе. Этот Четвертый пересажал всех на кол, повесил головы на нитку, это ему сушеные грибы, а нам это прадедушка и гранд-меры, и гранд-серы, и мы будем плакать по ним; другой Первый согнал наших гранд-фреров, чтобы строить новый Амстердам, нет, чтобы завоевать старый, сначала выход к морю, потом вход, и так целая история человечества - это только вход и выход - дырка. Пусть кто-нибудь один завоюет весь мир, и пусть он будет хорошим, а мы будем его слушаться и любить; нет отца, есть папа Римский, но он не отец, есть матерь божья, но она не мама, некого слушаться и любить! давайте тогда все вместе писать по чуть-чуть, по капле в море один текст и читать друг друга, как возлюбленного, вот это будет литпроцесс! а разве это литпроцесс среди толстых пупсиков, которые сидят на горшках и грызут карандаши? давайте читать Толстого, как своего возлюбленного, и Достоевского, напишем и подпишемся все вместе под одним текстом, написанным всеми вместе как самим собой, чтобы любить его всем вместе, как себя самого, это можно? нельзя? А бель-фрер говорит, что лучше трахаться, чем писать, он купил слепой ксерокс, это молитвы Беме, а не песенник, за сто рублей и не молится, тогда зачем купил? чтобы подарить своей бель-сер на день рождения, и она не молится, тогда зачем взяла? чтобы затрахать молитвами друг друга. Все в этом мире построено на соплях, и держится мир на соплях, ба-бах и взорвемся, но наше 'ба-бах' не будет светить как солнце, которое взорвалось и своим 'ба-бах' нам светит и греет.
- Не любишь меня?
- Не-а.
- И я тебя.
- А ты меня любишь?
- Ага.
- И я тебя.
Вот самый классный ответ на 'любишь-нелюбишь' - это 'не-а-га', потому что в 'не любишь' столько же 'не-а', как и в 'любишь' - 'ага', потому что любовь состоит не только из любви, но еще - из нелюбви, и нужно сильно-пресильно любить, чтобы еще и не любить, и самый ясный ответ на этот неясный вопрос 'любишь' - это 'не-а-ага', он ясный, как ясный день, 'не-а-ага'.
Напились какой-то дряни, какого-то компота со спиртом. Теперь все заспиртовано внутри: желудок - отдельно, печень - отдельно, сердце - отдельно. Ничего не разлагается, все - в спиртовом растворе в памятнике. И поцелуй заспиртован для вечности у каждого в мозгах. Красота.
- Пошли на улицу!
- Пошли.
Выйти и влипнуть в снег, который облепил с ног до головы и сделал из двух одного. Вдвоем - один на один под кристаллической решеткой снега, который свалился, как снег на голову. Так и ввалились домой к Чящяжышыну. Пьяные и горячие под снегом, который не отрезвляет и не охлаждает. Чящяжышын открыл злой и - жуткая вещь - не узнал памятник. Он не узнал наши какашки, слезы и сопли, заваленные снегом. 'Никого нет', - сказал он и захлопнул дверь. Потоптались еще перед дверью, спустились на этаж ниже, почему мы никогда не стояли в подъезде у батареи, чтобы потечь, не стояли в собственной луже, вот теперь стоим под снегом, тычемся общипанные и размалеванные, и нос, холодный и мокрый, как у собаки, значит, мы не только живы, но и здоровы. Но снег не тает, то есть вода сходит, а кристаллическая решетка от каждой снежинки остается. Нас можно раздолбать, но разлучить нельзя. И стоим себе - памятник в подъезде себе.
V.
И тут ему пришел конец. Несмотря на всю его философию, которую ему удалось распространить среди людей: что если ему дать насосаться и улететь, то не будет чесаться. Отдельные положения этой философии уже отмечались: не будет чесаться, если послюнявить, если поставить ногтем крестик. Все равно будет чесаться! поэтому сразу надо убивать - на месте. Они особенно зверствуют, скоты, в свой брачный период, всаживают свой хобот по уши, они говорят, что если дать им упиться, они сами отвалятся и умрут своей смертью. Нет, только убивать! не отвалятся и не умрут, а здоровехонькие протрезвеют на потолке за ночь, и, если просто прихлопнуть, они воскреснут, поэтому надо прихлопнуть и растереть. Они говорят, что на одну кубическую единицу camarad (oв) приходится ровно столько-то и не больше, и если их всех перебить, то в этой единице объема они исчезнут как класс. Потому что пространство для них со времен Эвклида разделено на кубы, и они не имеют представления об искривлении пространства, они сосут каждый в своем углу, в котором сидит человек в центре, центр мироздания, имеющий пять литров крови, и в этом углу можно значительно сократить их плотность, если хлопать себя с частотой, равной писку, как в идеально поставленной чеховской пьесе, когда действие происходит в сумерки и реплики сопровождаются хлопками по щекам и по ляжкам, в сущности, аплодисментами каждого героя самому себе.
Можно устать, когда действие вообще - бах, предмет вообще - дядя. Кое-что уже известно: что рамку картины, это придумали японцы, что линия выражена светом, а матери фактурой, это придумали итальянцы, что фон составляет часть визаж, а фейс часть фона, лица как такового нет, что все состоит из кубиков, а кубики состоят из всего, это придумали французы, бельгийцы и другие великие умы сразу. Здесь не плохо, куда не глянешь, там все. Гора, море, небо, видно дно. Здесь запрещено жить законом, ну и что? чем явная жизнь не пародия на тайную жизнь? Если за все платить, можно сразу вылететь, жизнь стоит миллионы, жизнь за щитом, а на щите черным по белому: штраф за проход - 5 рублей, за курение - 30 рублей, за ночлег - 50 рублей.
'А мне надоело прятаться по кустам, я сыта этой тайной жизнью, я хочу жить с тобой открыто', - 'тише ты, обход, сюда идут', - 'чтобы выкурить сигаретку, надо заплатить тридцать рублей!' - 'не кричи ты, ты хочешь, чтобы нас выставили отсюда?' Не жизнь, а штраф за жизнь, уже давно проштрафились. Там перед щитом, где поворачивают назад все папы и мамы, жены и дети, бабушки и дедушки, ползти на четвереньках только вперед, чтобы в запретной зоне, обойдя представителя закона - лесника, - тайно любить друг друга, ведь любовь - это тайна, о ней не должен никто знать, даже лесник, даже... по ту сторону горы живут Коля и Вова, они едят из одной миски, они что, тоже тайно любят друг друга? нет, им просто здесь нравится: втащить на гору ящик пива и обрубиться, проснуться на раздавленных помидорах, полдня нырять за очками и штанами, которые отнесло в другую бухту, им здесь хорошо.
Здорово следить за лесником, который следит за нами, чтобы нас здесь не было, за которыми мы следим, чтобы все-таки нам здесь быть, когда его нет. Нетрудно его и вычислить. Он просыпается в восемь, и пока он доходит до того места, где мы проснулись в десять, мы ныряем в воду, чтобы ему было видно, что самое подходящее время для нас - до пяти часов убедиться, что мы все-таки есть. Можно смело вылезти из воды, показаться на свет с руками и ногами, полоскать горло, твердое расписание, никто не может подстрелить, даже когда взлетишь. Чтобы взлететь, нужно нырнуть и плыть под водой, это и есть полет, единственно доступный человеку, передвижение в однородной среде. Летишь под водой, не думаешь о рыбах, мечта о птице настигает как только начинаешь 'парить' под водой, застыв в одной точке. Полная близорукость в воде, бесконечная голубая муть с бесформенными увальнями на дне. Грубые резиновые приспособления, подводные презервативы 'предохраняют' от полета: ласты, обгрызанная трубка, диоптрическая маска, это инородное существо в воде, пародия на рыбу, человек, с резиновыми рыбьими конечностями шлепает галошами по воде с соской во рту, жадно всасывая воздух. 'Ныряй!' - сказал Отматфеян, правда идут'. Как птица чувствуем себя как рыба в воде. Лесник миновал. Можно даже обсушиться. Размозжить кофейные зерна булыжником в такой каменной ступочке, как в каменном веке, а еще лучше сходить в магазин, который стоит на границе света и тени, еще хуже, дует норд-вестный сортирный ветер, мутит от воды, которую мутит от дождя. На прилавках только черное и белое, никаких оттенков, никакой гаммы цветов: хлеб черный, соль белая, сахар белый, спички черные с белым, жир белый, что-то черное в банках, здесь нечего делать фламандцу с его персиками, виноградом и грудами рыбы, дохлый натюрморт, мертвая натура: засохший хлеб, спички, соль. В море нет рыбы, в лесах нет дичи, даже нет птиц и зверей, где все? куда все вылетело? в трубу!
Дел по горло. Создать полную видимость стерильности. Растолкать вещички по всем щелям, цветами вправить головы, которые у них оторвались за ночь, на цветах не спать! собрать окурки и взлететь. Сверху видно, что полянка, как новенькая, вычищенная до блеска, у представителя закона не может быть никаких подозрений, что здесь кипит жизнь. Но зачем же так сильно защищать эту гору от
