Повернулись колеса у паровоза, мысли в голове еще больше закружились.
— Бросил, бросил!
Спрыгнул со ступеньки Мишка, чуть не заплакал от обиды:
— Зачем я связался с ним?
Ушел паровоз на красных колесах, осталась тоска по нему.
Лежал Сережка на солнышке за вокзальной будкой, тупо облизывал губы воспаленным языком. Лицо осунулось у него, нос заострился. Сел Мишка около товарища, головой покачал. Вытащил тряпичку из мешка, соли щепотку положил на язык. Поморщился, выплюнул. Молча пошел вдоль вагонов. Снял картуз, постоял под окошком около вагона, двинулся дальше. Подобрав кожуру картофельную, выброшенную в грязь, тяжело задвигал голодными челюстями.
Густо щами бараньими запахло из другого вагона.
Опять снял Мишка старый отцовский картуз.
— Тетенька, дай хворому мальчишке маленько.
— Кому?
— Хворому.
— Иди, пока я тебе в глаза не плеснула. Доняли каждую минуту, черти!
Охнул Мишка, ничего не сказал. Прошел самый последний вагон, сел на тонкую светлую рельсу.
Отец покойный всегда говорил:
— С нашего брата — давай, нашему брату — нет.
Стиснул Мишка голову обеими руками, окаменел.
— Умирай наш брат: — никому не жалко.
Тут и попалась ему городская, в беленьком платочке — сестра милосердная В руке — целый кусок черного хлеба. Или сама догадалась, что у Мишки большое горе, или глаза Мишкины выдали это горе.
— Куда едешь, мальчик?
Так и обдал Мишку ласковый голос, словно из кувшина теплой водой. Посмотрел в лицо — не смеется, глазами жальливая. Недолго думал Мишка: выложил все, как на исповеди. С товарищем они уговорились в Ташкент ехать вместе, дорогой не бросать друг друга. А товарищ захворал маленько, и хлеба никто не дает им. Ему бы, Мишке, дальше ехать скорее — товарища бросить нельзя: пропадет, если один останется: больно неопытный. Сроду не был нигде, паровозов боится.
— Чем он захворал?
— Понос с ним от плохой воды и в роде лихорадки.
— Покажи мне его!
Пришли за будку, где Сережка валялся. Мишка сказал:
— Вот, гляди!
Поглядела городская Сережкино брюхо, говорит:
— Не лихорадка с ним — тиф, и он, наверно, не выдержит у тебя.
— Куда же его теперь?
Подумала городская, сказала:
— Полон вагон больных у нас а все-таки и его придется положить. Доедем до другой станции, в больницу положим. Согласен?
Не тому Мишка рад, что в больницу Сережку положат. Нет, и этому рад. А еще больше вот чему рад: есть на свете хорошие люди, только сразу не нападешь. И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках. Отломила городская хлеба кусочек, Мишка чуть не заплакал от радости.
— Благодарим покорно, тетенька!
Сам думает:
— Эх, кабы и меня посадила!
А городская — колдунья что ли? Сразу угадала Мишкины мысли.
— Куда пойдешь теперь?
Поглядел Мишка в глаза жальливые, сознался:
— Тетенька, посади в уголок, я никому не скажу.
Есть на свете хорошие люди!
И сердцу веселее, и голоду меньше в кишках.
Сидит Мишка в санитарном вагоне и не верится: сон такой видится или наяву происходит.
Стучит вагон, покачивается. Стучат колеса, наигрывают, а Мишка в уголке улыбается сквозь голубую дрему, путающую мысли.
— Где теперь Ванька кривоногий? А где жарники?
Потухли сразу все жарники, только колеса внизу выговаривают:
— Ту-ту-ту! Ту-ту-ту!
Потом и колеса перестали выговаривать.
Сон.
13
Больница Мишке понравилась: крашеная и окошек много. Полежит Сережка в ней, поправится. Лекарства пустят ему, порошков дадут — живой рукой поднимется. А поедет Мишка назад из Ташкента и его захватит. Будет удача большая и хлебом поделится, чтобы не завидно было. Всякий может захворать, он не виноват.
Носилки с Сережкой поставили на крыльцо. Ушли насильщики, долго никто не выходил. Крикнула ворона в деревьях.
— Не к добру орет. кабы не случилось чего.
Опамятовался Сережка, заплакал.
— Куда меня хотят?
— Больница здесь, не бойся.
— А ты где?
— Здесь, с тобой.
Сел Мишка на крылечко около носилок, начал рассказывать. Женщина больно хорошая попалась, жалеет обоих, хлеба давала. Я говорит, Сережку обязательно вылечу. У меня, говорит лекарство такое есть. А один Мишка все равно не поедет, будет по базару ходить. Базар есть за станцией, как в Бузулуке, и купить можно чего хочешь. Пусть только Сережка не сердится, что они ругались — без этого не обойдешься в дороге. Вспомнил про гайку выигранную.
— Ты думаешь, я взаправду гайку взял? На кой она мне чужая! Я нарочно дразнил…
Вытащил гайку из теплого глубокого кармана, положил Сережке на руку.
— На, спрячь ее.
А когда отворились больничные двери, и вошел в них Сережка на веки вечные, Мишка почувствовал нестерпимую боль и горькое свое одиночество. Встал у стола, где записывала женщина в белом халате, утомленно рассказывал:
— Крестьяне мы Лопатинской воллости. Михайла Додонов я, а он — Сергей Иваныч.
— Фамилья как?
Тут и забыл Мишка Сережкину фамилию. Сейчас в голове вертелась! Хотел уличную сказать, женщина настоящую требует.
— Пишите прямо на меня: Михаила Додонов, Лопатинской волости.
— Грамотный?
— А как же!
— Распишись.
Налег Мишка грудью на стол и губы оттопырил с натуги.
— Давно не писал, рука не берет.
Расписался и сразу скучно стало.
