— Далеко больно.
— А домой как пойдешь?
— Дойду потихоньку.
— Иди, если не боишься. А таких товарищей я не люблю, которые пятятся. То ехать, то не ехать…
Долго молчали.
Кто-то кричал во сне, окутанный паром.
— Пошел, пошел! Наш поезд пошел!
Рядом мужик поднялся с огромной всклокоченной головой и тоже кому-то сказал:
— Все умрем! Ноги пухнуть начали у меня.
Представился Мишке Ташкент невиданный и два мешка с кусками. В одном мешке — белый хлеб, а в другом мешке — черный хлеб. В третьем мешочке — пшеница — фунтов десять. Это на семена. А пшеница, не как наша. Крупная! Глядит Мишкина мать в два мешка, от радости плачет.
— Ах, Миша, Миша! Какой ты хороший, сынок, заботишься об нас. Ляг маленько, усни. А вы, ребята не шумите.
Открыл Мишка глаза невидящие, опять закрыл.
Не знай, по крыше кто ходит, не знай, дождик шумит. Ладно, наплевать, спать больно хочется. Утром завтра можно узнать хорошенько. А вверху под самым потолком дерево качается сучками вниз. Запрокинулась назад Мишкина голова, а дерево яблоками увешано. Большие яблоки, по два кулака. Упало одно, прямо на Мишкину голову, а Мишке повернуться даже лень, руку за яблоком протянуть не хочется.
— Ладно, наплевать, спать больно хочется…
У Сережки во рту нехорошо.
Сел он кусочек, еще больше раздразнился. Вылизал десны языком, начал ногти грызть. Кишки так и ворочаются, инда саднит все брюхо. Увидал, спит Мишка, стал Мишкину сумку ощупывать.
— Нет ли хлеба спрятанного?
Нащупал кружку, подумал:
— Хлеб!
Обрадовался и напугался:
— Эх, проснется Мишка! Либо побьет, либо скажет: 'как тебе не стыдно? Взял я тебя за хорошего, а ты жуликом заделался'.
Держит Сережка Мишкину кружку в мешке, думает:
— А если я не весь сьем?
— Все равно грех.
— Чай я не нарошно: есть хочется.
— Бери, если не боишься.
Запутались Сережкины мысли: и взять и не взять. И есть хочется и перед товарищем стыдно.
Подошел тяжелый сон, начал Сережкину голову нагибать, Сережкино тело укачивать.
— Спи!
Долго боролся Сережка с тяжелым сном. Глаза открывал, головой встряхивал, руками судорожно ощупывал кружку в мешке.
— Есть больно хочется…
— Спи! Завтра наешься.
Положил тяжелый сон Сережкину голову около Мишкиных ног, во рту стало тепло и покойно. Ласковый голос сказал:
— Не надо воровать, терпи маленько…
7
К утру подали поезд ташкентский.
Поднялись мужики с сундуками, поднялись бабы с ребятами. Вскинулись мешки на плечи, загремели ведра, чайники, самовары. Выгнулись спины мужицкие, растрепались головы бабьи; мокро под рубашками.
Повалили…
— Стой!
— Чей мешок у тебя?
— Милиция!
Воет баба над пропавшим мешком, машет кулаками мужик.
— Стой!
Оторвался с кожаной лямки сундук
— Грох!
Полетели два мужика через сундук
— Грох!
Повалили…
Не река сорвалась в половодье — народушко прет со всех сторон, со всех концов. Из канав вылезли, из-за стен выползли — босые, рваные, дождями промытые, ветрами продутые.
— Не мешай!
Захрупали крыши вагонные под сотнями ног. Заревела темнота предутренняя сотнями голосов. Тяжело дышат мужики, отдуваются. Руки дрожат, ноги дрожат, глаза от страха выворачиваются.
— Не мешай!
Баб подсаживают, сундуки кидают, мешки кидают, ребят на руки бабам кидают. Храпят, задыхаются.
— Не поспеешь!
— Товарищ, товарищ, это баба моя!
— К черту?
— Какое полное право?
— Гони!
— Ива-а-ан!
— Ах, сукины дети!
Тащит Мишка Сережку перепуганного, ныряет под вагонами, стукается головой о колеса
— Скорей!
А двери вагонные высоко. А Мишка с Сережкой не достанут до вагонных дверей, никак не залезешь. И ухватиться не за что.
— Дяденька, подсади!
Воронкой вертятся мужики с бабами, топчут, мнут, к дверям не подпускают.
— Лезь на крышу!
— Чайник где?
— Товарищи, чайник наш!
— Рраз! — по зубам.
— Жулик!
— Бей до смерти!
Обежал Мишка вокруг поезда два раза — никто не подсаживает. Что делать? А мужики верхом садятся на буфера, и бабы верхом садятся. Девки лезут, ноги по-мужичьи раскорячивают. Значит, можно тут. Вскочил Мишка верхом на буфер, кричит:
— Лезь сюда!
А Сережка не влезет.
— Давай подсажу!
