Томенчук Людмила
Высоцкий и его песни - приподнимем занавес за краешек
Людмила Томенчук
Высоцкий и его песни: приподнимем занавес за краешек
ОТ АВТОРА
Я стою, как перед вечною загадкою,
Пред великою да сказочной страною...
Может быть, загадка Владимира Высоцкого, его сказочной поэтической страны, навсегда останется загадкой, тайной. И не стоит льстить себя надеждой тайну разгадать. Да и хочется совсем не этого -- просто попасть в Страну Чудес Высоцкого...
... А там -- оказаться вверху, в глубине, внутри и снаружи, где все -по-другому...
Мало надежд раскрыть тайну таланта, загадку его поэтической притягательности -- найти один- единственный всеохватывающий ответ. Но мы можем поставить перед собой вопросы -- частные, отдельные. И поискать ответы на них. Был ли шофер МАЗа из 'Дорожной истории' другом своего напарника? Вырвался ли за флажки герой знаменитой 'Охоты на волков'? О чем тоскует персонаж 'Кораблей'? Почему рвутся в горы альпинисты Высоцкого?
... Еще нужен камертон, ориентир. Пусть им станет фраза в частном письме: 'Высоцкий откровенен и неуловим одновременно'. Может быть, она убережет нас от поспешных выводов. Остальное приложится.
1. ' ВСЕ ДОНИМАЛ ИХ СВОИМИ АККОРДАМИ...' (1)
В основном тексте книги сноски обозначены арабскими цифрами (верхний индекс). Нумерация сносок -сплошная. Звездочкой помечены сноски, содержащие только библиографические ссылки, без текстовых дополнений.
К понятию 'популярность Высоцкого' можно приложить разные эпитеты: громадная, невиданная... -- и все они будут верны. Скажу по-другому: популярность Высоцкого была оглушительной, она заглушила его собственное слово. В шквале наших собственных эмоций слова Высоцкого мы уже не могли расслышать. К этому примешивается одно противоречие, внутреннее для творчества ВВ. Песня как жанр затрагивает главным образом эмоциональную сферу слушателя1. А поэтическое слово, в том числе и слово Высоцкого, ориентировано не только на эмоциональный отклик, но и на размышление. Я хочу сказать, что Высоцкий был слишком поэт для песни. Его стихи -- не песенные тексты, и во всей полноте в сиюминутном течении песни они восприняты быть не могут.
В первых 'посмертных' публикациях о ВВ на этот счет были высказаны противоположные мнения. Как писал В.Тростников в статье 'А у нас был Высоцкий', опубликованной вскоре после смерти поэта в самиздате, 'язык песен Высоцкого по внешности выглядит как подлинная уличная речь <...> Профессионализм достигает у Высоцкого такого уровня, что неопытному глазу становится совершенно незаметен. Завершенность фабулы, внутренние ритмы и аллитерации спрятаны так искусно, что не отвлекают внимания слушателя <...> Высоцкий зачастую находит настолько метафорически точные выражения и настолько изысканные рифмы <...> Высоцкий всегда маскирует свои языковые жемчужины <...> Обманчива и манера изложения Высоцкого, которая кажется очень простецкой <...> внешняя простота и легкость текста, создающая иллюзию живой речи <...>'2*.
Иная точка зрения была у Н.Крымовой: 'Слово Высоцкого было вызвано к жизни чувством доверия к людям, непосредственно к ним было обращено и потому лишено какой бы то ни было усложненности или изысканности'3*.
И та и другая позиции были лишь обозначены, но не обоснованы. Однако любой, кому доводилось работать со стихом Высоцкого, согласится с Тростниковым: простота поэтической речи ВВ обманчива (о чем мы еще не раз будем говорить на страницах этой книги). Вот что писал на ту же тему А.Эфрос: '<...> когда на Таганке родился 'Добрый человек из Сезуана', <...> не все поняли, что это именно эстетика, то есть некое преломление 'улицы' и всего 'уличного' -- преломление, перевод в искусство. Не все поняли это и в Высоцком. Не поняли, с каким ощущением изящного он работал с 'уличным' материалом. Оттого даже ранние его песни мы слушали с радостью, с чувством открытия, а не какой-то фиги в кармане'4* (выделено в публикации. -- Л.Т.).
Любое художественное произведение множественно рифмуется со своим временем. За редким исключением, мы в свое время расслышали лишь одну такую 'рифму' -- публицистическую, отклик на сиюминутное. Тем и ограничились, не восприняв других 'рифмовок', более глубоких, общих. И в результате не просто суженно увидели песни, а не заметили самого интересного, неочевидного и важного.
Очень точно такое массовое восприятие песен ВВ отражено в статье В.Попова 'Песенные 'айсберги' Владимира Высоцкого'5*. Он подробно останавливается на песне 'Москва-Одесса'. Почитаем и мы ее текст, в котором, вопреки утверждению автора статьи, нет противопоставления своего чужому, вообще Высоцкому несвойственного. В самом деле: Львов, Лондон, Дели, Харьков, Кишинев -- всюду ведь ясно и тепло. И хорошо. Но -- мне туда не надо.
Эта песня не о патриотизме (да и он состоит не в восхвалении своего в пику чужому). И не о том, что поэт не рвался за рубежи, где 'хорошо', на чем настаивает В.Попов. Ведь бывал Высоцкий в Париже, в Лондоне, и не силком же его туда тащили.
Вот что пишет об этой песне Константин Рудницкий: 'Известная песня 'Москва-Одесса' может быть понята как своего рода поэтический манифест или как емкая метафора пожизненной миссии певца, который всегда -- вопреки запретам, наперекор ограждениям -- рвался туда, откуда доносятся сигналы бедствия. Дозволенное, разрешенное, одобренное в его глазах теряло всякий интерес. 'Открыто все, но мне туда не надо'. Достойная цель виделась в том, чтобы закрытое -- открыть и о запретном -- сказать, в полную мощь охрипшего баритона'6*.
К.Рудницкий воспринимал Высоцкого человеком, поэтом, позиция которого 'была героической', а облик 'был обликом человека, шагающего в бой'. Он писал в цитированной статье: 'Обычно мы знали его <...> яростным, мучительно одиноким посреди социального хаоса и застоя'7*. Воспринимая Высоцкого так, наверное, так и будешь понимать 'Москву-Одессу' -- сквозь призму нашего социального хаоса. Если перед тобой положат лист линованной бумаги -- пиши поперек, -- говорят о подобных людях. Именно так ощущали при жизни и после его смерти нерв поэзии Высоцкого ('Натура поперечная, из тех, кому дай разлинованную бумагу, они станут писать поперек. 'Пусть у всех толчковая -- правая, а моя толчковая -- левая', -- так, из самых лучших побуждений, отождествил критик автора с героем8). Но на давление можно реагировать иначе: если перед тобой положат лист линованной бумаги, пиши как захочешь... По-моему, достойная цель виделась Высоцкому не в преодолении барьера безгласия, а в том, чтобы высказать, что рождается в душе, не замечая разрешительных или запретительных знаков.
А что имел в виду, то написал...9 -
ни больше, ни меньше. Ей-богу, эта задача сложнее. Увидеть в 'Москве-Одессе' поэтический манифест, как предлагает К.Рудницкий, мне мешает бытовая интонация песни. Ее со счетов не сбросишь. И еще -- сколько ни напрягаю слух, не удается мне услышать в тексте, в песне 'сигналы бедствия', подаваемые из мест, где не принимают. Так о чем этот текст?
Мне туда не надо! -
привередничает герой. Зададим наивный вопрос: а куда надо? Ну, ясно: в Одессу! 'Где сугробы намело'? Как ни крути, а реальная Одесса с реальными сугробами не сочетается, особенно если в Тбилиси тепло. И еще:
Мне надо -- где метели и туман...
... Открыты Лондон, Дели,..
... Но мне туда не надо.
И снова смысловой конфуз и откровенная ирония. Если ему в Лондон 'не надо', то как же тогда мне надо -- где туман? И последнее, всеобъемлющее противоречие: вроде уже открыто все, но мне туда не надо.
Нам бы не сочувствовать, а возмутиться взбалмошностью героя: да знает ли он, куда ему надо? Это неизбежный вопрос, и ответ один-единственный: не знает (для поклонников публицистики есть шанс услышать любимую мелодию: почему не знает? Например, потому, что сбит ориентир). Это очень важная деталь сюжета. Не знает герой, куда ему надо, и мается от этого ничуть не меньше, чем от того, что отсюда не пускают, а туда не принимают. Все эти метели, сугробы, Одесса, туман милы герою именно потому, что закрывают дорогу к цели, скрывая, что она ему самому неясна.
Ну ладно, туман и сугробы -- препятствие, но при чем тут Одесса? Она в этом контексте не реальный город, пункт назначения, скажем, курорт, а город-миф, город из анекдотов, чем и является в нашем обыденном сознании. Речь ведь не столько об авиапутешествиях и не только о запретах, которыми мы были
