рассеивается во мраке под сводами неведомой высоты...
Я во дворце, выстроенном природой - не для глаз людских.
Каменные колоннады. Каменные ступени. Спохватываюсь: не заблудиться бы! Завязываю бечеву за сталактит, иду вперед, разматывая клубочек.
Каких только нет чудес! Вот словно окаменели струи воды - играет свет в застылом водопаде, дробятся в прозрачности камня отблески фонаря. А это - тоже камень? Точь-в-точь цветок! Желтый, медовозолотистый. Как та дедова веточка.
Я открыл сад царя Шаддода!
Мысли мои кружат, словно осенние листья, подхваченные смерчем. Я открыл!
Мчусь вперед, точно ошпаренный кот. Роняю свой клубок - он укатывается куда-то во мрак...
Э, нет! Так нельзя! Что говорил дедушка о разуме в делах?
Я сел, чтобы отдышаться и успокоиться. Конечно, самое разумное сейчас - вернуться. Надо беречь силы. А потом прийти сюда, целой группой - с факелами: фонариком не осветить своды. И - веревок побольше. Тогда можно будет пройти пещеру до конца.
А где он, конец? Есть ли он - там, во мраке?
Тишина обступает меня. Не та, что наверху. Там - хоть травинка шелестнет, хоть дальняя птица крикнет. А камни безмолвны. Сюда не доносится и монотонное теньканье капели, что я слышал по пути.
Я зашел так далеко? И почему в этой тишине, в этой тьме мне чудится чье-то тревожное дыханье?
Ерунда! Это мое собственное дыханье. Никого здесь нет и отродясь не бывало.
Я опускаю руку с фонариком - она устала, затекла. И в кружке света у своих ног вижу обглоданную баранью кость...
Ну и что? Спокойно, Саид! Может, здесь пировали шакалы. Или какая-нибудь заблудившаяся собака искала укромное местечко?
На такой глубине? В этом мраке? Ни у собак, ни у шакалов нет фонарей...
Почему-то мне вспоминаются те мальчишки, что испуганным табуном вбежали к нам во двор. 'Без причины и колючка в ногу не воткнется!' это присловье дедушки. Значит, была причина? Может, мальчишки просто повстречали городского туриста - из этих, длинноволосых, бородатых? Может, побывали здесь и до меня какие-нибудь любопытные? Может, даже на каменных стенах расписались, как это принято у современных культурных варваров?
Подымаю снова фонарик, шарю лучом.
Что-то шевельнулось, уползая от кружочка света. Серое, словно камень.
'Эй, кто там?' - я хотел крикнуть, а получился какой-то визгливый шепот. Если б не эта темнота! Ведь не трус же я? Если и вздрагиваю, так оттого, что холодно здесь, под каменными сводами, не доходит сюда дыхание лета...
И вдруг жар опаляет меня с головы до ног: меж каменных струй, по которым ползет кружок света, поблескивает чей-то взгляд. Внимательный и цепкий.
Теперь - словно холодный ветер овеял меня изнутри. Оледенил - не шелохнуться...
Нельзя бояться! Дедушка говорит: 'Иди беде наперехват! Так поступают мужчины!'
И я осторожно двинулся - туда. Глаз исчез.
Иду. Рвется дыханье. Но стоять и ждать - еще страшнее...
Удар по руке. Падает и гаснет фонарик. А потом - словно рухнула на голову вся толща камня над этой пещерой....
------
Я очнулся: где-то рядом негромко разговаривали. Невозможно понять, кто и о чем; голова у меня огромная и гудит, словно пустой хум большой кувшин, в которых хранят топленое сало. Если ударить по пустому кувшину палкой, получается как раз такой звук, дрожащий и гулкий. Он входит в уши и наполняет голову тупой болью...
Я застонал и тотчас почувствовал, что на лоб мне положили свежую, смоченную холодной водой тряпицу; услышал бабушкин голос, тоже стонущий от сочувствия к моей боли и выражающий пожелание стать за меня жертвой. 'Не надо!' - хотел произнести я и тотчас вновь провалился в черную пучину беспамятства.
...И опять было пробуждение, и опять голоса. Ух, красота какая голова была уже моя голова, а не гудящий котел.
Приподнявшись на подушке, я увидел: у низенького столика-хантахты сидели Муйдин-бобо и кто-то незнакомый.
Мне показалось, что дедушка сильно изменился за это время: плечи его согнулись, как у несущего корзину, лицо - серое, как земля. Он угрюмо слушал того, чужого. О чем же речь?
- ...ничего, разобрались. Темное дело и через сорок лет раскроется. Время было трудное - война... Людей мало, порядку мало... Убежал он, Аманбай, из тюрьмы. Дружков там завел, они и помогли. Домой тайком пробрался. Тут они и придумали, с женой, о смерти его объявить. Чтоб не подозревали, не искали его. В горах прятался. Хотел переждать войну - тогда законы строгие были. Стал жить в пещере. Жена ему еду носила, иногда сам промышлял - силки ставил на птицу, капканы на мелкое зверье. Стрелять боялся. Потом, когда ребенка она ждала, тоже придумали, как быть. Он тогда в дом перебрался, окна, двери досками заколотили, как будто не живет никто...
Вернулась жена с дочкой - опять в горы ушел: как бы не увидал кто... Прежде ей говорил: время пройдет, он признается, повинится, отсидит свое. Да все откладывал явку с повинной, боялся. Чем дольше прятался, тем больше боялся. А потом и вовсе ум потерял от вечного страха.
- Трус прежде смерти помирает, - подал голос дедушка.
- Истинно, - кивнул гость, - только я хотел спросить вас, почтенный Муйдин-бобо: неужто вы, так близко, по соседству, живя, ничего не примечали?
Дедушка совсем склонил голову - борода его уперлась в грудь - и долго молчал. Потом сказал неохотно:
- Не совру - догадывался. Однажды видал в горах, вдалеке, странного человека... Весь волосами зарос, сам худ, глаза дикие... Узнать я не мог, а догадывался: очень уж скрытно жила соседка. Так, как она, не горе, а стыд и вину прячут...
- И что же, вы ни с кем своими догадками не поделились?
Склонить голову еще ниже было уже нельзя, тогда дедушка отвернулся к стене. И опять долго собирался ответить:
- Столько уж лет прошло... Я подумал: если этот, в горах, был Аманбай, наказание само его нашло... Тьфу, - он сплюнул, - будто муха в рот попала, как подумаю о трясучей этой жизни!..
- Стало быть, сами над жуликом, вором суд свершили? Никого не спрашивая, рассудили, как поступить - молчать?
...Ну и настырный же оказался незнакомец: вот встать бы, самого спросить, кто он такой и почему так недобро говорит с дедушкой? Я хотел встать - но не смог: в голове опять загудело. И сквозь это гуденье едва достигал слуха сдавленный, глухой голос Муйдина-бобо:
- Женщину жалел, дитя ее, ни в чем не виноватое. Неправоту свою сам теперь вижу. По содеянному - воздаянье... Хорошо, хватило совести у этой Зумрад. Когда стали искать Саида, сама пришла, рассказала, что муж ее совсем потерял разум, буйным стал, ее палкой по голове ударил, когда еду ему принесла, по горным тропам стал бродить... Сама и логово его показала. Там и нашли ягненка моего, - внука - он без памяти лежал. А безумец сидел над ним, охватив руками колени, и выл, раскачиваясь взад и вперед...
Голос дедушки дрогнул и прервался, а мне, в теплой постели, под одеялом, стало вдруг так холодно - как тогда, в пещере...
------
Выздоравливал я медленно; иной день так и проходил в полузабытье. А между тем в Гальвасае совершались большие события.
Увезли в психиатрическую лечебницу человека, который думал когда-то, что сможет разбогатеть на общей беде, убежать от совести своей... Уехала женщина, разделявшая с ним его вину, его позор, его наказанье. Уехала, увезла дочку, никому не сказала, куда.
Появились в кишлаке другие люди - из города, геологи. Двое даже поселились у дедушки. И я, лежа в саду на чорпае, слышал порой, как спорят они о термальных водах и юрских известняках, толкуют, а не местным ли, гальвасайским, ониксом отделывались здания в Самарканде четырнадцатого-пятнадцатого веков... Наперебой хвалили этот камень из 'сада Шаддода' - прекрасной расцветки, хорошо поддается
