(III, 462):
И жизни (редкие) уродства
...не нарушали благородства
И строй возвышенный души.
(Из набросков продолжения второй главы)
Но отцовское демоническое 'наследство' и 'все разрастающиеся события' по-своему, зачастую туманно-мистически, претворялись в его душе, окрашивая ее в трагические топа.
'На фоне каждой семьи, - записывает Блок, размышляя об этой, во многом автобиографической, фигуре,- встают ее мятежные отрасли - укором, тревогой, мятежом. Может быть, они хуже остальных, может быть, они сами осуждены на погибель, они беспокоят и губят своих, по они - правы новизною. Они способствуют выработке человека. Они обыкновенно сами бесплодны. Они последние... Они - едкая соль земли. И они - предвестники лучшего' (III, 464).
Что делать! Мы путь расчищаем
Для наших далеких сынов1.
Однако поэтически судьба сына в 'Возмездии' почти не претворилась, за исключением третьей, 'варшавской' главы, во многом выдержанной еще в ключе первоначального, преимущественно лирического замысла 'Варшавской поэмы', навеянной впечатлениями от смерти отца в 1909 году.
Поэтому и образ сына в ней развертывается не эпически, а скорее складывается из отдельных лирических взлетов, близких стихам Блока этой поры.
Уже в первой редакции поэмы затерянный в метельных улицах Варшавы поэт то вспоминает отца, то размышляет о стране, в которой очутился:
Страна под бременем обид,
Под гнетом чуждого насилья,
Как ангел, опускает крылья,
Как женщина, теряет стыд.
Скудеет нацьональный гений,
И голоса не подает,
Не в силах сбросить ига лени,
В полях затерянный народ,
И лишь о сыне-ренегате
Всю ночь безумно плачет мать...
'Весь мир казался мне Варшавой',- восклицает поэт. Варшава - это образ униженного, испакощенного, 'страшного' мира, где люди обречены на гибель.
'Ночная тьма', которая 'глушила' прозрения героя,- сложный образ: она и вне героя, и внутри его собственной души.
'Внешняя' тьма - это распростершаяся над страной и течение царствования последних Романовых реакция.
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи,
А только - тень огромных крыл...
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно,
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти...
('Возмездие')
Красавица-Россия была для Блока не бесплотной аллегорией. Ее 'сон' был символом участи виденных, узнанных, живущих рядом люден, в чьей судьбе по-разному, глубоко индивидуально и часто непохоже преломилась общая трагедия их родины.
Таков его отец, о котором в поэме говорится:
...с жизнью счет сводя печальный,
Презревши молодости пыл,
Сей Фауст, когда-то радикальный,
'Правел', слабел... и всё забыл...
'Сон' долго преследовал Германа в 'Песне Судьбы'. И сам Блок вторит ему:
Идут часы, и дни, и годы.
Хочу стряхнуть какой-то сон,
Взглянуть в лицо людей, природы,
Рассеять сумерки времен...
('Идут часы, и дни, и годы...')
'Что общество? - пишет Блок знакомому, Э.К. Метнеру - Никто не знает, непочатая сила. Человеческая и, в частности, русская душа-все та же красавица.
Ублюдки, пользуясь ее дремотой, выкрикивают непристойности, но, право, она их не слышит, или-воспринимает сонным сознанием, где все кажется иным, поганый карла кажется благообразным 'благородным отцом'19.
Стихотворение 'На железной дороге' (1910)-тоже история души, не смогшей 'стряхнуть' с себя сон и насмерть убаюканной безрадостной 'колыбельной' уныло повторяющихся будней:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
В критике отмечалось несомненное родство этого стихотворения со знаменитой некрасовской 'Тройкой' ('Что ты жадно глядишь на дорогу...'). Но важнее, пожалуй, помнить другое. Среди символистов к подобному сюжету тяготел не один Блок. Его старший современник К. Д. Бальмонт за семь лет до появления блоковского стихотворения писал в статье о Некрасове: 'Бесконечная тянется дорога, и на ней вслед промчавшейся тройке с тоскою глядит красивая девушка, придорожный цветок, который сомнется под тяжелым грубым колесом'.
В этом пересказе 'Тройки' Бальмонт явственно приоткрыл 'родословную' собственного стихотворения 'Придорожные травы':
Спите, полумертвые, увядшие цветы,
Так и не узнавшие расцвета красоты,
Близ путей заезженных взращенные творцом,
Смятые невидевшим тяжелым колесом...
Вот, полуизломаны, лежите вы в пыли,
Вы, что в небо дальнее светло глядеть могли,
Вы, что встретить счастие могли бы, как и все,
В женственной, в нетронутой, в девической красе.
Спите же, взглянувшие на страшный пыльный путь,
Вашим равным-царствовать, а вам - навек уснуть,
Богом обделенные на празднике мечты,
Спите, не видавшие расцвета красоты.
По мнению критики, это одно из лучших произведений Бальмонта, и все же в нем преобладает символистское отвлечение от реальной действительности, замена конкретных событий и судеб их условными знаками.
Об этом 'проклятии отвлеченности', когда 'утрачены сочность, яркость, жизненность, образность, не только типичное, но и характерное', писал Блок по поводу своей пьесы 'Песня Судьбы' (VIII, 226-227).
Теперь же демонический образ Фаины из 'Песни Судьбы', тоскливо ждущей некоего символического 'жениха', сменился у него 'характерной' и в то же время 'типической', житейски обыденной ч вместе с тем полной высокого драматического накала фигурой героини нового стихотворения.
Обыкновение провинциальных жителей выходить посмотреть на проходящие поезда превращается у Блока в символ пустоты существования, попусту пропадающих сил. Нехитрые радости и упования простодушной девушки ('быть может, кто из проезжающих посмотрит пристальней из окон...') перекликаются с жаждой иной, осмысленной, разумной жизни, которой томится и сам Блок, и все лучшее в стране и народе. Но все эти ожидания - напрасны:
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блёклыми,
Ее, жандарма с нею рядом...
Рядом с Фаиной существовал таинственный Спутник, 'огромный, грустный', усталый, с трудом сохраняющий власть над этой мятущейся женской душой, во многом олицетворяющей Россию.
Рядом с девушкой из нового стихотворения - прозаи-ческий жандарм, куда более реальный спутник русской жизни, русского пейзажа, русской судьбы.
'Везде идет дождь, везде есть деревянная церковь, телеграфист и жандарм' (V, 405), - писал Блок о русских станциях, возвращаясь из Италии.
Так в частной судьбе проступают глубоко трагические черты времени.
Жизнь остается глуха и к простодушным надеждам провинциалки и к порывам знаменитой актрисы, которой посвящено стихотворение 'На смерть Комиссаржевской':
Пришла порою полуночной
