сказал: — Что же это ты, Светлана? Я только здесь, на крыльце, заметил: эсэсовца твоего мы прогнали, а пуговицы у тебя на кофточке самые что ни на есть гитлеровские, фашистские!
Светлана молча подошла к комоду, схватила ножницы и с видом сосредоточенной, недетской ненависти одну за другой отрезала все пуговицы.
Светлана проснулась ночью. Это было очень приятно — проснуться.
Прежде бывало так: увидишь во сне что-нибудь хорошее, а откроешь глаза — и сразу все-все вспомнится... И хотелось опять заснуть поскорее.
Теперь засыпать не хотелось. На печке было тепло и сухо, не то что в землянке-погребе.
Приятно было слушать дыхание спящих людей, шаги часового за окнами и думать: «Наши!» Это слово привыкли произносить с горячей надеждой, любовью и ожиданием: «Когда наши вернутся...», «Наши идут...», «Наши близко!»
И вот наши здесь, совсем-совсем близко... рядом! Светлана вдруг почувствовала, что в комнате еще кто-то не спит.
На кровати слышалось ровное дыхание. Там лежал капитан. В углу было тоже спокойно, там — Ромашов, тот, с темными усиками, а дальше. — Федя. А вот на лавке у окна кто-то вздохнул и перевернулся с боку на бок... Чуть слышно скрипнула доска. Не спит Костя, румяный лейтенант, с которым она завтра поедет в Москву.
Опять скрипнуло что-то, потом шаркнули о пол сапоги — значит, он не лежит, а сидит на лавке.
Осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, спавшую рядом, Светлана подползла к краю печки.
В избе было темно: все окна плотно завесили. Но все-таки кое-где в щелки пробивался лунный свет.
Когда глаза немного привыкли к темноте, Светлана увидела, что Костя сидит, согнувшись, обхватив правой, здоровой рукой левую, завязанную, и раскачивается из стороны в сторону, будто баюкает ее. Потом что-то чиркнуло, желтый огонек зажигалки осветил на мгновение лицо, нахмуренное, с плотно сжатыми губами. Огонек погас, осталась только красная точка папиросы. Она беспокойно двигалась зигзагами туда и сюда.
В углу шевельнулся Ромашов, прислушался, тихо сказал:
— Ты что не спишь, Костя?
— Рука что-то разболелась, будь она неладна! — сердитым шепотом ответил Костя.
— Сходил бы в медсанбат.
— Спасибо! Чтоб из-за этой чепухи опять в госпиталь положили? Належался!
— Еще бы не обидно, — посочувствовал Ромашов: — ни тебе повоевать, ни тебе маму повидать. Осколки-то все вынули?
— А кто их знает! Кажется, все.
Ромашов скоро заснул, а Косте, видимо, невмоготу стало сидеть на одном месте. Он вышел в сени, осторожно прикрыв за собой дверь.
Светлана слышала, как на улице его негромко окликнул часовой.
Шаги то удалялись, то приближались к дому.
Кажется, Светлана все-таки задремала. Когда она проснулась опять, Костя уже снова сидел на лавке и курил, поджав под себя ноги, прикрывшись шинелью.
Он отодвинул немного одеяло, висевшее на окне, и смотрел в щель, как будто желая определить, скоро ли наконец начнется рассвет. И все перекладывал больную руку и так и эдак и никак не мог найти удобное положение.
Шофер открыл дверцу кабины:
— Садитесь, товарищ младший лейтенант!
— Нет, нет, — сказал Костя, — я не один еду, с вами девочка сядет, а я в кузов.
На крыльце Светлана прощалась с хозяйкой, обнимала ее «в последний раз», и еще раз, и «в самый последний...» Несмотря на ранний час, были провожающие. Клетчатый узелок с вещами девочки, совсем легкий вначале, увеличился почти вдвое: каждый из маленьких Светланиных приятелей считал своим долгом сунуть ей что-нибудь «на дорогу» или «на память». Капитан нагнулся и поцеловал девочку в лоб:
— Ну, Светлана, счастливо тебе!
Она серьезно ответила:
— И вам тоже.
Капитан протянул Косте руку:
— Так имей в виду, Костя, эту неделю мы еще здесь, а дальше — догоняй!
— Догоню, товарищ капитан! Светлана, садись к шоферу.
Но клетчатый узелок уже полетел в кузов. Светлана подпрыгнула, стала на широкое твердое колесо и с ловкостью мальчишки перемахнула через борт.
— В кабину садись, тебе говорят! — уже строго сказал Костя.
— По-вашему, я буду в кабине сидеть, а раненый трястись в кузове?
Девочка преспокойно стала усаживаться поудобнее на сложенном брезенте.
— Ты слезешь или нет?
— Нет.
Голова Светланы исчезла за бортом. Капитан усмехнулся.
— Я вижу, скучать в дороге ты не будешь, Костя! Федя, дай ей шинель какую-нибудь, ведь ее продует, она совсем раздетая.
Костя, стоя на колесе, перешагивал через борт грузовика.
— Раненому все равно придется трястись в кузове.
— Зачем же вы-то сюда?
— Буду следить, чтобы тебя ветром на поворотах не выдуло.
Машина затряслась, загрохотала и поехала. У крыльца все махали ей вслед.
Светлана встала, держась руками за борт, и тоже замахала платком.
— А ну, сядь! — сказал Костя. — Завернись в шинель хорошенько, благо она тяжелая, придержит тебя хоть чуточку!
Светлана опустилась на коленки; ей хотелось еще разок посмотреть на деревню отсюда, издали. Но дорога сделала крутой поворот, и теперь за холмом уже ничего не было видно, только изломанные, изувеченные снарядами верхушки желтых осенних кленов.
На ветру было холодно, и оба уселись впереди на брезенте, под защитой кабины.
— Так, — сказал Костя, — значит, всякая кнопка рассчитывает, что ей удастся мной командовать?
— Где кнопка? — вызывающе спросила девочка.
— Вот она, кнопка! — Костя легонько щелкнул Светлану по небольшому, чуть вздернутому носу.
Девочка с негодованием отодвинулась от него:
— Не деритесь!
Машину качнуло на ухабе. Костя схватился за больную руку.
— Вот видите, — сказала Светлана, — не послушались меня, растрясете руку, будет опять как ночью!
— То есть, что это «будет опять как ночью»? — удивился Костя.
— А вот то самое.
— Уж очень ты глазастая!
Они выехали на шоссе. Светлана опять привстала на колени.
— Ты что?
— Так. Посмотреть. Отсюда нашу школу видно.
Грузовик поехал быстрее. Светлана села и больше уже не оборачивалась.
