ворота.
— Будто бы… его…
— А почерк чей?.. — опять вроде бы с намеком спросил Колосков.
— Колхозный счетовод-учетчик Лукьян Хлудневский, кажись, так пишет, — продолжал лгать Емельян.
— Твою справку он писал?
— Не-не знаю, — заикнулся от растерянности Хоботишкин и вновь ускользнул: — Вручал ее сам Жарков, а кто написал — откуда мне знать…
Больше Колосков не задал ни одного вопроса, однако из его кабинета Емельян вышел с обреченным настроением. Ерофей Нилович — мужик неглупый. Чтобы основательно разобраться, он наверняка отыщет в отделе кадров справку Емельяна и сравнит с губановской. Тогда — крышка. Обе справки хотя и написаны измененным почерком и разными чернилами, но писала-то их одна рука, Емельянова.
Начавшаяся с вечера поземка к полуночи разбушевалась такой пургой, что света белого не видно стало. Светящееся в кабинете Колоскова окно сквозь снежное месиво казалось едва приметным желтым пятном. Около часа ночи «пятно» погасло, и вскоре из дверей милиции вышел Ерофей Нилович. Прикрываясь от ветра поднятым воротником полушубка, он сутуло направился к мосту через Ушайку, сразу за которым в двухэтажном деревянном доме находилась его квартира. Хоботишкин сжал в кармане рукоятку нагана и тенью двинулся следом. Если бы Колосков оглянулся — в пяти метрах от себя он даже сквозь пургу разглядел бы щуплую фигуру в буденовском шлеме. Но, занятый невеселыми мыслями, начальник милиции шел не оглядываясь…
Надсадный завывающий ветер подхватил звук выстрела и мгновенно унес его в неслышимость. Хоботишкин знал от старика Муртазина, что убийство без признаков ограбления считается террористическим актом и за него дают «стенку». Оставляя себе хоть маленькую лазейку на случай разоблачения, Емельян решил «ограбить» Ерофея Ниловича. Смелости хватило лишь на то, чтобы вытащить из кобуры убитого револьвер и столкнуть труп в сугроб, под обрывистый берег Ушайки. К утру мертвого Колоскова тщательно зализал снегом дующий с заледенелой Томи ветер.
Колосковский револьвер Хоботишкину был не нужен, однако приученный отцом — тащить все в дом, а не из дома, Емельян пожалел его выбросить и спрятал в торбу с золотом. В начале марта, не дожидаясь, когда: обнаружится вытаявший из снега Ерофей Нилович, Хоботишкин взял расчет в милиции и, теперь уже с неподдельными документами, устроился матросом на буксирный пароход «Услуга». Работа была сезонная. Нанимались на нее обычно парни из близлежащих к Томску сел. Когда флот становился на зимний отстой, матросы разъезжались по своим семьям. Хоботишкину уезжать было некуда. Поэтому он приспособился каждую зиму переводиться из матросов в конюхи на Томскую пристань.
Шло время, а страх перед расплатой не покидал Емельяна. В разных потайных местах он то зарывал торбу, то доставал ее и прятал в чемодане. Каждый год менял квартиры, стараясь устраиваться на жилье к пожилым, немощным людям. Осенью 1938 года Хоботишкин снял угловую холодную комнатку у престарелого адвоката Акулича в одном из домов, расположенных на территории пристанской конюшни. И здесь вновь мир оказался для Емельяна тесным — видимо, для преступников земля теснее, чем для честных людей. В том же доме, где поселился Хоботишкин, жила разгульная Розалия Снежкова — давняя подруга уголовника «Губанова».
В один из вечеров только что начавшегося 1939 года, когда Емельян разносил сено лошадям по кормушкам, его вдруг кто-то крепко взял за воротник и хрипло сказал:
— Щас, сморчок, секир-башку сделаю…
В богато разодетом мужчине Хоботишкин не сразу узнал «Губанова», а когда сообразил, в чьих лапах оказался, стал горячо предлагать тому деньги. Рецидивист пьяно закрутил головой:
— Не стрекочи, лягаш! Ныне я фартовый. Могу кредитными бумажками твой гроб обклеить. Мне для полного счастья теперь не хватает только вот такой игрушечки… — Губанов, выставив указательный палец, изобразил револьвер. — Сможешь, сморчок, такую пу-пушечку стибрить у своих корешей-лягашей?..
— Смогу, — торопливо сказал Емельян.
Этим же вечером Хоботишкин передал «Губанову» жарковский наган, оставив себе револьвер Колоскова, на котором не было дарственной надписи. Емельяну думалось, что, завладев оружием, рецидивист сразу уберется от Снежковой, а тот как ни в чем не бывало закатил со своей разгульной подругой пир горой и с пьяных глаз буквально на другой день ухлопал выстрелом в упор шкодливую до наглости кошку Акулича.
Жить в одном городе с таким безрассудным знакомым Хоботишкину показалось страшнее, чем сидеть на пороховой бочке во время пожара. Быстренько собрав чемодан, Емельян срочно оформил на пристани увольнение, рассчитывая с ночным поездом укатить куда-нибудь подальше от Томска. До самого последнего момента его не покидала надежда — вывернуться из «пикового» положения. Вечером, уже с документами в кармане, он забежал к Акуличу за вещичками и совершенно неожиданно оказался между двух сотрудников НКВД. Узнав в одном из них серебровского земляка Николая Тропынина, Емельян почувствовал, как подкашиваются ноги, и обреченно сообразил, что на этот раз песенка спета…
Областной суд определил Емельяну Хоботишкину высшую меру наказания. В установленный законом срок приговор суда был приведен в исполнение.
Антон Бирюков задумчиво посмотрел в окно, за которым угрюмо хмурились вековые сосны. Деревья были настолько могучими, что, казалось, никакое время не властно над ними. Антон встал из-за стола, подошел к окну и распахнул створки. Свежий осенний воздух тотчас заполнил тесноватый кабинет.
Полковник Тропынин появился в конце дня. Устало присев на стул, он глянул Бирюкову в глаза и спросил:
— Ну что, Антон Игнатьевич, есть вопросы?
— Нет, Николай Дмитриевич, — Бирюков машинально поправил пухлый двухтомник уголовного дела. — В материалах расследования все факты доказаны обстоятельно и полно.
— Когда поедем в родные края?
— Как договорились, завтра утром.
— Вот и прекрасно… — Тропынин снял фуражку. Опустив голову, провел ладонью по белым волосам. — Сложная встреча предстоит мне с земляками. Не знаю, чего будет больше: радости или печали.
Антон чуть помолчал:
— Не тревожьтесь, Николай Дмитриевич. Земляки уважают вас. А особенно обрадуется вашему приезду заведующая Березовским Домом культуры Лариса, внучка Лукьяна Хлудневского. Это ведь ее инициатива — восстановить в памяти сельчан доброе имя Афанасия Кирилловича Жаркова.
