звон стоял в его голове, и в этом звоне вспыхивали короткие молнии. Отодвинулись все звуки двора, мальчику показалось, что он глохнет. Но в этой все надвигающейся глухоте он успел услышать отчаянный голос Лены:
— Перестаньте! Перестаньте!..
И тут же кто-то пронзительно крикнул:
— Атас!..
Костя услышал топот ног. На одно мгновение перестал понимать, где он и что с ним, потом почувствовал спиной влажность ствола липы.
— Хулиганье проклятое! Шпана!..
Перед Костей стояла пожилая женщина, протягивала ему сумку с учебниками и скрипку.
— Сынок, может, тебя домой отвести?
— Нет, нет! — поспешно сказал Костя. — Я сам. Спасибо.
Он в странном розоватом тумане побрел к своему подъезду, и все, что сейчас с ним произошло, казалось ему невозможным, нереальным, будто было не с ним. И вообще не могло быть.
Но тут его пронзила мысль: «Она видела, как меня били! Каким я был жалким!»
Сами собой сжались кулаки, ярость наполнила все его существо: «Я отомщу, отомщу! Лена, я отомщу…»
Он зачем-то остановился у щита для объявлений и внимательно, медленно перечитал: «28 мая в красном уголке состоится товарищеский суд над гражданкой Савохиной О. П., которая недостойным поведением…»
Внизу фломастером было приписано: «Бедное, бедное Эфирное Создание!» — и нарисована потешная рожа, видно, это создание изображающая.
И приписка и рожа показались вдруг Косте невероятно смешными, и он засмеялся. Смех острой, обжигающей болью отозвался в голове и во всем теле. Но остановиться Костя не мог — так и вошел в подъезд, прыская судорожным смехом.
Глава третья
Родители Кости, Лариса Петровна и Виталий Захарович, сидели перед телевизором и оба делали вид, что смотрят документальный фильм о событиях в Африке. Было пять минут девятого. Костя задерживался на четверть часа. Любовь к Лене, все, что с ним происходит, Костя хранил в тайне от отца и матери. Лишь своим друзьям, Эдику и Кириллу, поведал он о Лене и теперь раскаивался в этом: его не поняли. Ирония, шуточки. «Вы, сэр, из девятнадцатого века, — сказал Кирилл. — В наше бурное время отношения полов просты, как мычание».
Но родители догадывались. Они с тревогой наблюдали заметную перемену в сыне за последние месяцы: Костя стал нервным, легко ранимым, вспыльчивым и неожиданно, непривычно чутким; на Восьмое марта принес матери большой букет мимозы, сказав: «Мамочка, ты у нас с папой самая замечательная женщина», — и Лариса Петровна расплакалась; стол его был завален томиками стихов, родители слышали, как он ночами ходит по своей комнате.
— В его жизни, — сказал как-то Виталий Захарович, — произошло нечто огромное.
— Что именно? — спросила Лариса Петровна.
— Я думаю, он полюбил.
— Боже мой! Какая любовь? В пятнадцать лет!
— В шестнадцать, — поправил Виталий Захарович.
Между Ларисой Петровной и Виталием Захаровичем сразу возникло нечто вроде конфликта, они по- разному оценивали перемену в сыне. Лариса Петровна склонна была видеть в ней катастрофу, несчастье, внезапно свалившееся на ее Костика. Виталий Захарович считал, что все закономерно.
Как-то само собой получилось: они избегали обсуждать перемену в сыне. И одно определенно: оба и мысли не допускали, что эта любовь может быть связана с мухинской компанией.
— …Все-таки, — сказала Лариса Петровна, незаметно взглянув на стенные часы, — мы его перегружаем. Может быть, отказаться от музыки? Три раза в неделю! Школа, английский, скрипка.
— Дело не в перегрузке, — ответил Виталий Захарович. — Дело, как ты знаешь, совсем в другом.
— Я не хочу в это верить! — раздраженно начала Лариса Петровна. — Если так, он мог бы…
В передней заскрежетал ключ в замочной скважине, хлопнула дверь.
— Костик! — Мать уже шла навстречу сыну. — Где ты застрял? Я дважды подогревала ужин.
Виталий Захарович смотрел на экран телевизора. Оказывается, началась спортивная программа: по наклонной дуге стремительно мчались гоночные машины.
— Боже мой! — закричала в передней Лариса Петровна. — Виталий! Виталий!..
Виталий Захарович мгновенно оказался в передней.
Перед родителями стоял избитый Костя. Кровь размазана по лицу, заплывал левый глаз, одежда порвана.
— Сынок… — Лариса Петровна заплакала.
— Подожди, Лара, — остановил ее Виталий Захарович. — Идем в ванную. — Он взял Костю за плечо, повел по коридору. — Снимай рубашку, мойся. Сейчас принесу мазь.
…Костя, преодолевая боль во всем теле, голый по пояс, мылся в ванной и сквозь плеск воды услышал голос матери:
— Вот!.. Я говорила… Я чувствовала! Дождались… Виталий, что же ты стоишь?
— А что ты предлагаешь делать? — спросил отец. — По-твоему, они меня жаждут видеть для объяснений?
— Меня поражает твое спокойствие! — сквозь слезы сказала Лариса Петровна. — Все! Хватит! Немедленно звоню в милицию!
— Мама! — Костя выскочил из ванной. — Никуда не надо звонить!
Но Лариса Петровна уже решительно шла с телефоном в комнату, за ней тянулся черный шнур. Костя побежал за матерью.
— Мама, я прошу!..
Перед Костей захлопнулась дверь, щелкнул замок.
— На этот раз все! — сказала Лариса Петровна. — Ждать, когда они тебя убьют? — За дверью послышался звук вращающегося телефонного диска.
— Мама! Мама!.. — забарабанил Костя кулаками в дверь.
Подошел отец, сказал спокойно:
— Лара! Ты порешь горячку. Подожди. Телефонный диск за дверью продолжал вращаться.
— Это мои, мои дела! — выкрикнул Костя. — Зачем вмешивать милицию? Что обо мне подумают?
…Через полчаса все трое отчужденно сидели в комнате перед телевизором, и это выглядело довольно нелепо: экран ярко полыхал, солидные мужчины за круглым столом темпераментно обсуждали какие-то проблемы, но звук отсутствовал, и очень странно воспринимался человек, энергично жестикулирующий, вроде бы угрожающий кому-то.
В молчание трех людей — таких близких, так любящих друг друга, а сейчас враждебно молчавших, — резко ворвался телефонный звонок.
«Это меня!» — почему-то подумал Костя и схватил трубку.
— Да? Слушаю.
В трубке посопели, и хрипловатый мальчишеский голос сказал:
— К вам идет Дон Кихот!
Потом, показалось Косте, возле телефонной трубки произошла какая-то борьба, возня, прозвучало несколько фраз; и явно Муха сказал:
— Ты и стукач к тому же.
