учреждение? Чего молчишь?
– Папа, хватит.
– Ничтожество. Посмотри на себя. Бездельник и ничтожество.
Его любимое слово. Раньше он произносил его с удовольствием. Посмотри на себя. Посмотри на меня. Видишь, какой я умный и удачливый? Чего я добился? Но сейчас он старый. Старики не бывают удачливы. Думаю, именно поэтому в первобытных племенах старались от них побыстрей избавиться. Не потому, что старики были в тягость. Чтобы удача не убежала и от молодых.
Так что «ничтожество» – это, скорей, присказка. Так, украшение речи. Якорь, который можно закинуть в зыбкую муть настоящего.
– У тебя все лекарства есть?
– Откуда я знаю?
Я взял мятую коробку из-под конфет, в которой лежали лекарства. На дне расплылось бурое пятно, скорее всего он поставил ее на стол, куда предварительно пролил чай. Надо ему купить на блохе шкатулку, что ли, поглубже и побольше. Но он же решит, что в ней полно микробов.
– Кордиамин кончается. Я принесу на той неделе. И поменяй ты, бога ради, эту майку. Есть же чистые майки, вон там, в шкафу, я их туда при тебе складывал.
– Не указывай мне, – сказал отец.
Сосед Леонид Ильич убирал листья. Сквозь орешник просачивались бледные косые лучи уходящего света.
Я вдруг подумал, что он лишь немногим моложе моего отца.
Я надеялся, что он меня не заметит, но он поднял голову и улыбнулся.
– Ну как, – спросил я, чтобы что-то сказать, – починили пробки?
– Да, – он кивнул поверх штакетника, – все в порядке. Даже статья не убилась. Ну, то есть убилась, но не вся. Последний абзац только.
– Копии надо делать, – сказал я скучно.
– Я и делаю. На флэшку сбрасываю. А то наслышался я страшных историй. Про то, как у человека погиб труд его жизни. Что-то там не то отформатировал, или скачок напряжения, и диск посыпался.
– Кто ж не знает. Он с середины восьмидесятых ходит, этот баян. Как компьютеры появились, так и ходит. Только знаете, что я думаю?
А еду-то я забыл купить. Отцу купил, а себе забыл. Вот зараза.
– Не было никакого труда. Никакого романа века, никаких диссертаций. Люди делали вид, что работали, ходили с важным видом, на каждом углу орали, что вот-вот покажут миру что-то великое. А потом врали, что все накрылось медным тазом. Кто проверит?
Сзади раздалось тяжелое дыхание. Обернулся. Дородная тетка улыбнулась накрашенным ртом. Джинсы, облегающая пушистая розовая кофта, бейсболка на обесцвеченных волосах.
– Здрасьте, – сказал я и, боком протиснувшись мимо ее жаркого тела, заторопился к себе. Это, наверное, и есть Зинаида Марковна. Она меня знает, а я ее – нет. Все это очень странно.
К тому же у нее были короткие жадные пальцы и тупые лопаточки ногтей, выкрашенные ярко-красным облезлым лаком.
– А гномик ваш расплавился, – крикнул сосед мне в спину.
– Ого, – сказал он, – ну вы и натащили.
В квартире кто-то побывал. Ремонтники. Обои содраны, потолок размыт, пол в коридоре застелен старыми газетами, диван выдвинут на середину комнаты.
– Вот, – пояснил он очевидное, – ремонтируемся помаленьку. Вы сюда ставьте, на столик. Это что?
Я вынул из спортивной сумки коробку из-под обуви, набитую выцветшими открытками и фотографиями с фестончатыми краями.
– Выбирайте.
– Что выбирать? – Он, казалось, растерялся.
– Свою семью.
– Как же я буду ее выбирать? Тут их сотни!
– Просто смотрите, кто вам нравится.
– И это все? – Он присел на корточки около коробки, потрогал пальцем. – Просто – кто нравится?
– Ну да. Кровь не водица, верно? Британские ученые доказали: родственники, даже незнакомые, кажутся симпатичнее чужаков. Значит, те, кто вам понравится, теоретически могут быть вашими родственниками.
Я не сказал ему, что эти опыты проводились на головастиках.
– Откуда, кстати, у вас такая фамилия, Сметанкин?
– В детдоме дали, – сказал он рассеянно, – там почему-то было много съедобных фамилий. А... с кого начинать? С дедушек-бабушек?
– Если покопаться там как следует, вы и прадедушку найдете. Какого-нибудь красного комдива.
– Не хочу красного комдива, – капризно сказал он, но тут же задумался, уставив взгляд в одну точку, – ...а впрочем...
Понятное дело, даже Дракула со временем может превратиться в романтичную семейную легенду. И бабушка рассказывает внучке что-то вроде: «Знаешь, а папочка, твой прадедушка, держал в страхе всю округу. Вылетал в полночь из окна в черном плаще, возвращался под утро, когти все в крови...»
Сметанкин явно увлекся. Он раскладывал карточки вокруг себя, как пасьянс.
У времени есть конвейер, и конвейер этот штампует сменные серийные человеческие модели. С коричневатых, коричных, пылью пахнущих первых фотографий смотрят женщины с тяжелыми подбородками, длинными носами и высокой грудью. С черно-белых – задорные девушки со вздернутыми носами и круглыми лицами; с выцветших цветных – худенькие, широкоскулые, широкоглазые. Мужские лица тоже меняются по воле времени – правильный овал, квадрат, прижатые уши, торчащие уши. Бокс, полубокс, вьющиеся чубы...
Куда подевались они, эти женщины с маленькими злобными крашеными ртами, пышными волосами и подбородками римских матрон? Вымерли? Эмигрировали? Или просто модель была упразднена за ненадобностью?
– Может, вот эта?
Женщина в белом воротничке и глухом, по горло, платье на пуговках неулыбчиво глядела с коричневатой фотографии. Глаза выпуклые, твердый подборок, округлая шея. Щитовидка, похоже, увеличена, не патологически, а так, слегка. Наверняка очень энергичная была женщина.
Я перевернул карточку. На обороте штамп: «Н. А. Лепскiй. Екатеринославъ. Фотографъ Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны. Негативы хранятся».
– Вас не смущает, что она стерва? Это ж по глазам видно. Тихая такая правильная стерва.
– Для прабабушки сойдет.
– Ну ладно. Крепкая прабабушка, матриарх... основательница фамилии. По маме или по папе?
– Что?
– Прабабушек обычно несколько. Но они теряются во мгле веков. Остаются самые жизнеспособные. Те, о которых помнят. Чтобы заставить помнить себя на протяжении нескольких поколений, надо быть или очень плохой, или очень хорошей. Всех спасать или всех губить. Эта у нас какая будет?
– Не знаю, – задумался Сметанкин. – Пускай хорошая. Я хорошую хочу.
– Отлично. Пошли дальше. Она в темном фартучке, видите? Или в сарафане.
А что вообще тетки тогда носили? С предметами гораздо проще. Посмотришь на клеймо... на степень истертости донышка... и сразу все ясно.
– Гимназистка? – предположил Сметанкин.
– Старовата. Ей лет двадцать – двадцать пять.
– Может, гувернантка?
– Точно. Пускай она у нас будет гувернанткой. Ну вот она закончила, скажем, Смольный. Или Бестужевские курсы. Почему бы нет? Из бедной, но хорошей семьи. Обрусевшие поляки? Какие-нибудь Скульские? Стронговские?
Я подумал еще.
