интересно, где они сшиваются до ужина, и я спросил Тимку об этом.
— Самолеты, — прошептал он и позвал меня за собой.
Мы поднялись по шаткой лестнице на галерею вдоль западной стены, прошли крытым переходом до северной башни и там нашли ленинградцев. Парни сидели, прижавшись друг к дружке, точно голуби. Увидев нас с Тимкой, они заулыбались.
— Самолеты, — повторил Тимка, — отсюда видать самолеты.
И действительно, скоро над дальним лесом поднялись две тяжелые машины и пошли на запад. Их гул едва долетал до нас. Самолеты медленно восходили над лесом и ложились на курс, мальчишки вскакивали, махали руками и негромко кричали. А после садились все так же рядком, прижавшись друг к другу, и ждали новые самолеты.
Умницы они были, эти ленинградцы. Когда на монастырском дворе уже смеркалось и под стенами лежали глухие тени, здесь, наверху, было еще светло и реял ласковый ветерок.
Но Каныга и сюда добрался.
— Пошли, — сказал он однажды, — я надыбал доброе местечко.
Следом за Каныгой и его дружками я поднялся на знакомую площадку. Парни закурили и начали задирать ленинградцев. Они громко разговаривали, смеялись и так, хихикая и передавая друг другу цигарки, вытолкали детдомовцев. Те ушли, даже не взглянув на меня. Солнце светило хорошо, над лесом поднялись самолеты. Мы играли в карты и не замечали их.
Каныга с дружками ходил по деревням даже в будние дни. Порой он заваливался в постель раньше обычного.
— Спать, спать! — говорил он, натягивая одеяло на голову. — По утрянке на дело идем.
Когда я просыпался, постель Каныги была пустой. После этих его исчезновений мы часто собирались в келье, где жили братья Фролкины и Чеботарь. Там на табуретке уже было нарезано сало, а иногда стояла бутылка мутновато-розовой бражки. Каныга наливал себе полстакана, поддевал на финку кусок сала, выпивал, морщился.
— Дрянь бражошка у местных. Темнота народ. Ни хрена не умеют.
Как-то вечером Чеботарь приволок целого гуся. Мы не знали, что с ним делать, а Каныга сказал:
— Пошли в овраг.
Пока мы с Виталькой разжигали костер, парни ножами нарыли глины в откосе оврага, облепили этой глиной гуся и положили на угли.
— Так делают, — говорил Каныга, поворачивая гуся в его глиняном саркофаге. — Я знаю, видел...
Мы ели полусырое, с кровью, жесткое мясо и запивали его брагой. Нам стало весело, мы что-то пели, кричали, выламывались. Незаметно стемнело, начало накрапывать. Мы едва выбрались из оврага — скользили по глине и сырой траве, оступались, падали. Перемазались все к черту!
Однажды Каныга подошел ко мне и сказал:
— Надо похарчиться. Весь запас подъели. Айда с нами! Денек-то нынче, а?
Денек и вправду был хорош. Я подумал: чего же не прогуляться.
У ближней деревни мы остановились.
— Слушай, — сказал Каныга. — Слушай ладом. В этой избе живет наш должник. — Он протянул мне сумку из-под противогаза. — Скажешь: «Маркелыч, за тобой должок», возьмешь сало и сюда. А мы к другим сбегаем.
Когда я вернулся, парни были на месте, словно и не уходили никуда.
— А здесь, — сказал Каныга, показывая на крестьянский двор, — нам должны четверть браги и табачок. Если браги нет, возьми деньги.
Мы обошли пять дворов. Сумка моя все тяжелела. Странно, что у парней в руках ничего не было. Я уже после начал догадываться, что к чему, а поначалу просто заходил в избу, говорил: «Здравствуйте, я Митя, за вами должок, хозяин», — брал, что давали, и бежал за околицу, где меня ждали парни.
Возвращались мы поздно, с тяжелой сумкой, которую несли по очереди.
А через два дня меня вызвал директор училища. Он сидел в келье вроде нашей, только попросторней, конечно, и посветлей, да еще у него была красивая в расписных изразцах печь. Должно быть, раньше тут жил архимандрит или другой монастырский начальник. Кроме директора в кабинете были Викентий Львович и Людмила Егоровна.
Я поздоровался. Директор хмуро кивнул и ничего не сказал.
Викентий Львович взял меня за руку у самого плеча и подтолкнул к директорскому столу. Пальцы у него были железные.
— Отвечай! — сказал Викентий Львович.
— Что отвечать?
— Худо дело, брат. — Директор покачал головой.
— Какое дело?
Викентий Львович отбежал от директорского стола к двери и оттуда закричал:
— Говори! Говори!
Я не знал, что говорить, и молчал.
Тут в разговор встряла Людмила Егоровна.
— Со склада пропали десять одеял.
— Ну, — говорю.
Викентий Львович снова схватил меня своими железными пальцами — грабастая у него была рука!
— Ты отвечай.
— А что отвечать?
— Дмитрий, — сказала Людмила Егоровна ласково и зло. — Перед тобой взрослые люди. Если мы спрашиваем тебя, значит, у нас есть что спросить. Ты отвечай.
— Я не знаю, что отвечать.
— Сегодня Викентий Львович был в Кошелевке. Ему сказали: приходил ремесленник по имени Митя, брал сало и брагу. Брал ты сало?
— Брал.
— Вот видишь, а ты не хочешь с нами говорить.
— Я хочу.
— Значит ты брал сало у крестьян?
— За ними был должок.
— Куда одеяла делись? — крикнул Викентий Львович.
— Я не знаю.
— Дмитрий, — сказала Людмила Егоровна. — Ты же взрослый и умный мальчик. Смотри, что получается: ты приходишь в деревню, а незнакомые люди дают тебе продукты. Так?
— Так.
— А теперь скажи: за что тебе их дают?
— За ними был должок.
— Какой должок?
— Ну, ребята собирают хворост, колют дрова... Мало ли что!
— Не валяй дурака! — Викентий Львович схватил меня за плечо. — Видел, как брали одеяла?
— Нет.
— Ну, хорош! — Викентий Львович развел руками. — Ничего он не видел, ничего не знает.
Директор сидел за столом и молчал.
— Не надо таиться, — сказала Людмила Егоровна, — не надо ничего скрывать. Тебя потом совесть будет мучить. Ты расскажи все, и тебе станет легче. — Она быстро заходила по комнате. — Я понимаю, ты не хочешь подводить ребят. Тебе кажется, что ты поступаешь как настоящий друг. Но это ложная дружба. Надо всегда говорить честно.
— Я честно говорю.
— Нет, ты не хочешь признаваться. Но я тебе обещаю, Митя, что никто ничего не узнает. Нам важно
