Мрачная игра. Исповедь Создателя

– Дуся, ты когда-нибудь кинешься от ревности.

– Возможно. Но ситуация провокационная, а мой слоненок слишком слаб, уж я-то знаю. Ну- ка, поцелуй меня!

В одной руке у меня были ее сумки, в другой – пара лыж. Я нагнулся и дружески поцеловал Дусю, но она вдруг жадно впилась в мои губы, мелко играя языком. Это длилось секунд пять, но мне они показались вечностью. У меня закружилась голова. Я уже больше двух месяцев, как расстался с Полиной, и никого не целовал.

– Вот так, – сказала Дуся, но я ничего не ответил, мы дошли до поселка, и уже в виду дома она нарушила наше удивленное молчание:

– Я кое-что про тебя знаю, и это меня тревожит.

– Ты имеешь в виду Полину?

– Нет – полицию.

– Да ну?

– Рассказал по пьяни.

– И что?

– Ты можешь полететь в любую минуту.

– Куда?

– В жопу, как любила говорить твоя прошлая.

– Моя крошка?

– Крошка твоего прошлого. Рекомендую учинить у самого себя обыск и уничтожить все, до последнего клочка, если осталось.

– Спасибо. Сегодня же сожгу (ничего я не сжег, как известно)… Ты настоящий друг, Дусечка.

– Видишь ли, Роман… Если тебе когда-нибудь захочется перечесть книжку наших судеб, то ты поймешь, кто именно был человеком в этой галерее манекенов.

Мы пришли. Дом, на четверть занесенный снегом и сверху им накрытый, выглядел загадочно, сказочно, тонкий дымок вился над трубой, как бы сбрасывая излишки тепла.

Марина спала в своей комнате, Хомяк, сидя на корточках, кормил огонь, нарезая лучины, пламя шарило по комнате горячими ладонями, отражаясь в его глазах, и мы сбросили сумки на пол, и в сумках предательски звякнуло, и я подумал о том, как только что совершил измену, и как все мы тут счастливы, и наш самолет ударился колесами о московский бетон и, выйдя, поймав такси, я внезапно понял, что никогда, никогда уже больше не буду ничего этого вспоминать.

БОГ ИЗ МАШИНЫ

Денег было в обрез, как всегда по возвращению откуда-либо, но, в принципе, деньги мне были больше не нужны, и последние я истратил на такси до Центра. Надо было только встретить ее – лицом к лицу.

На Тверском бульваре-двадцать-пять я оказался перед запертой дверью. За ней не было ни следа человеческого присутствия, но я все же позвонил, и звонил до тех пор, пока не открылась квартира напротив и старушечья голова-одуванчик не уставилась на меня.

– Вы кто?

– Прохожий. А где Эмма.

– Эммы нет. Я ее сестра.

– Вот как? Отлучилась?

– Отлучилась. Но навсегда.

– Что такое?

– Эмму убили, да. Ее застрелили через окно, когда она поливала цветы. И вы, похоже, знаете об этом лучше, чем я.

– Вы угадали. Я действительно из милиции. Скажите, вы не видели жильцов этой квартиры?

– С час назад. Пришла и ушла. Бросила вещи. Я, знаете ли, не любительница глазеть в замочные скважины.

Я вышел на улицу, поднял руку, чтобы остановить такси, и вдруг вспомнил, что денег у меня больше нет.

Ехать на электричке? Но она-то наверняка взяла машину. Я мог снова найти лишь ее недавние, теплые следы, я мог всю жизнь таскаться по этим следам, не совпадая с нею во времени так же, как однажды не совпал в пространстве.

Я шел по обочине бульвара, опустив голову на грудь. Все было кончено. Приехать, обнаружить очередную пустоту и повеситься на той сосне, где была мишень Ориона… Вдруг что-то метнулось мне под ноги, как бы какая-то белая болонка, едва различимая в снежном крошеве… Я зашатался, глянул вокруг – пусто. И вот опять…

Я побледнел…

Мои ноги как бы пробило легким, вольт в семьдесят, электрическим током, я остановился, ухватился за столб, сползая… Внезапно все, что я видел перед глазами: афиша Пушкинского театра, серебристая перспектива металлического барьера, спицы автомобилей – треснуло, разъехалось на множество рваных кусков и снова сложилось, как картинка-пусли. То, что я увидел там, за действительностью – на долю секунды, сравнимую с фотографической выдержкой – было ужасно, непереносимо. Это было что-то… Трудно объяснить. Это было вроде какой-то липкой человеческой субстанции, подвижной, живой, и в ней проступало множество мясных, беззвучно кричащих лиц… И я узнал некоторые из них. На меня нахлынула невыносимая тоска, отвратительная жалость – к тем несчастным живым существам, которые, ничего не зная о душах, ушедших из них, кушали, смеялись, делали что-то свое, и которых я продырявил, разрезал, сломал, лишив их возможности существовать дальше, как они этого страстно хотели…

Почему это омерзительное, странное, безумное «я», влекомое через Вселенную неизбывной любовью, творит такое безусловное зло?

– Боже мой, боже, – прошептал я. – Боже!

Но у меня никак не получалось большой буквы в этом слове, в имени…

– Боже, прости меня, отец мой, я никогда больше не буду никого убивать, прости меня, я больше не буду, не оставляй меня, отче – Боже мой!

– Эй, тебе куда? – окликнул чей-то голос.

Я обернулся. Черный « Мерседес» медленно ехал рядом, и приветливая улыбка возничего была обращена в мою сторону. Ну что ж? – один раз в жизни расплачусь как настоящий мужчина: просто покажу ему ту штуку, которую держу в кобуре под мышкой – в качестве проездного от нового правительства России по всем дорогам страны.

Я сел в кресло и назвал место.

– Ну и ну! Далековато. А мир все же тесен, факт?

Я посмотрел на него. Модные очки с затемнением, лысина. Доброе, приветливое лицо.

– Тесен, как камера смертника, – сказал я.

Мы помолчали, выруливая на улицу Горького и перестраиваясь в левый ряд.

– Хороша у меня машина? – продолжал водитель, вроде как пустую болтовню.

– Номер только государственный, – сказал я.

– Точно! Кореш один устроил на фирму. Все, как и было начертано.

Я покосился на него. Едва заметная, но несомненная – ни с чем ее не спутаешь никогда – печать зоны, и говорит, будто мой старый знакомый… И тут меня осенило. В самом деле, если мне встречаются люди, которые по прошлой жизни меня не узнают, то должны быть и такие, которых не помню я.

– Сколько же лет, однако, сколько зим, – осторожно проговорил я.

– Ты, братец, похоже, гонишь, а это обидно.

Я еще раз внимательно посмотрел на него. Ничего похожего. Ничего общего. И это было ужасно.

– Послушай, Бог, – сказал я. – Мне очень надо в Переделкино, срочно, ты не мог бы поднажать?

– Это сделаем. Корм казенный, а силы у этой дуры на триста лошадей.

Бог-Из-Машины переключил передачу, мы вырулили на среднюю полосу и понеслись.

– Как тебя угораздило? – спросил он.