Путешествие души
Памяти Мераба Мамардашвили
В книге Мераба Мамардашвили'Лекции по античной философии'многие увидели восполнение того пробела, который, несомненно, имеется в нашей литературе по греческой философии, — что?то вроде современного варианта книги С. Трубецкого или учебника В. Асмуса. Но ошиблись. И вместе с тем эта парадоксальная книга по большому счету как раз таким введением является. Не в том смысле, что здесь сообщается о том, кто когда родился и что именно написал, но по совсем другой причине: она вводит читателя в ту атмосферу, в которой греческие мыслители открыли для самих себя — а в конечном итоге для нас, — что такое философия.
Мамардашвили всегда предлагал свои книги слушателям в сущности в уже готовом виде прямо в аудитории. Он готовился к лекциям чрезвычайно напряженно, перечитывал тексты античных и новых авторов, делал какие?то наброски, теперь частично опубликованные (например, в книге'Необходимость себя'), а затем приходил к студентам и начинал думать вслух. Мамардашвили любил подчеркивать, что философии научить нельзя, ибо она не содержит никакой суммы и системы знаний.'Только самому (и из собственного источника), мысля и упражняясь в способности независимо спрашивать и различать, — говорил он, — человеку удается открыть для себя философию'. Снова и снова пересказывал он своим студентам историю о Сократе и мальчике–рабе,'в которой Сократ, беседуя с мальчиком, выуживает из глубин его души лежавшее там знание теоремы Пифагора', о существовании которой тот якобы и не подозревал.
Мамардашвили–профессор стремился именно к тому, что делает в этой притче Сократ. Он будил в своем слушателе философа, говоря с ним о том, что волнует и задевает его самого, думая вслух и зачастую мучительно подбирая нужные слова. Многократно повторяясь и, на первый взгляд, возвращаясь к тому, что уже было сказано, он приближался наконец к максимально точному выражению того, что в невербализованном виде, без помощи слов, уже сформулировано им где?то в глубинах его'я'. Он просто не мог быть кратким.'Человек не может выскочить из мира, но на край мира он может себя поставить', — говорил Мамардашвили, для которого задача философа заключалась преже всего в том, чтобы посмотреть на мир не при помощи одного из пяти чувств, но глазами души.'Нет такой точки, — восклицал он, — с которой можно посмотреть на мир и на себя в нем. А философы говорят — трансценденция. Это и есть та лазейка, в которой мы можем оказаться на грани себя и мира и можем, тем не менее, прорвать нашу человеческую пелену и мыслить не обыденно–человечески, а независимым образом, независимым от человеческой ограниченности'.
Философ, как видел его Мамардашвили, походит на странника с китайской гравюры, который, стоя где?то совсем близко к ее краю, смотрит на открывающийся перед его глазами мир или на почти обязательного для живописи К. — Д. Фридриха путника — чей затылок вы с легкостью можете обнаружить примерно там, где стоял бы зритель, если бы он оказался в месте, изображенном на картине.
Задача греческого философа, как показывает Мамардашвили, заключалась в том, чтобы описать мир'как он есть, вне человека', поскольку человек есть'существо частное и случайное в смысле его психической, нервной организации'. Греческая, да и всякая философская мысль, настойчиво подчеркивал Мамардашвили, выявляет'законы понимания мира в той мере, в какой его можно понимать независимо от человека и человечества'. Но это не значит, что философия изгоняет человека из мира. Философия немыслима без нашего'участия в окружающем'.'Здесь, сейчас, в этом мире — сделай что?то, а не уходи в леса'. С точки зрения Мамардашвили,'возвращение в мир из путешествия души — это обязанность для философа'. Только его задача состоит не в том, чтобы изменить мир, как призывал Маркс в тезисах о Фейербахе, а в другом: в работе человека над собой. Душа, вернувшаяся из путешествия, будет смотреть на все по–другому, ибо она обнаружит'наличие внутреннего голоса в человеке, на который человек, стоя перед миром один на один, может и должен ориентироваться, слушать его, идти, повинуясь этому внутреннему образу и голосу без каких?либо внешних авторитетов, внешних указаний…'
Io coll’arco. Michelangelo
Так написал Микеланджело в незаконченных стихах о своем «Давиде». Davitte colla fromba – «Давид с пращой». И далее: «Я – с луком» и подпись: Микеланджело…
Почему он изобразил себя в виде человека с луком? Подумаем…
Родившийся во Флоренции в марте 1475 года Микеланджело работал почти только в Риме. Двадцатилетним он попал в Вечный город и сразу сообщил Лоренцо Великолепному: «Кардинал спросил, чувствую ли я себя способным создать что?либо выдающееся, прекрасное. Я ответил, что не имею столь больших притязаний, но он увидит, что я могу сделать».
Прошло два года. Французский кардинал Вийэ де ля Грослэ платит молодому художнику 450 дукатов и требует от него, чтобы статуя, которую он сделает, была бы piu bella opera di marmo che sia oggi in Roma, то есть «самым прекрасным произведением из мрамора из того, что есть сегодня в Риме». Проходит еще два года, и художник заканчивает свое «Оплакивание Христа, или Пиету», стоящую теперь за бронированным стеклом в соборе Святого Петра в Риме. В общем, ровно пятьсот лет тому назад.
В те самые годы, когда так и не наступил конец света, ожидавшийся, поскольку подходило к концу седьмое тысячелетие от сотворения мира согласно византийскому летосчислению, в последние десятилетия XV века повсюду – как на католическом Западе, так и на Руси. Это было в те самые годы, когда многие прямо говорили о светопреставлении, либо пугая слушателей катастрофой, которая уничтожит всё и всех, либо успокаивая их тем, что с концом света кончатся и все страдания, и советовали бросать всё, сжигать дома и ждать второго пришествия.
Другие, как Джироламо Савонарола, в свете эсхатологических настроений своего времени призывали людей к личному духовному обновлению и к преодолению каждым своей собственной теплохладности:
«Ты, канонист, – восклицает Савонарола, обращаясь к воображаемому собеседнику, специалисту по церковным канонам, – говори, что хочешь, а первым правилом моего канона постоянно будет милосердие. Я говорю вам: вы должны держаться правила, что никакой канон не может стоять в противоречии с требованиями милосердия и совести – в противном случае то будет уже не канон».
«Помни, что Христос умер за тебя», – пишет, обращаясь к своему читателю, Пико делла Мирандола, сблизившийся с Савонаролой в последние годы его жизни.
В эпоху, когда считалось, что главное – придерживаться правильных мнений и верного исповедания, а праведно жить не обязательно, ибо в жизни так много соблазнов, а к тому же в личном грехе всегда можно покаяться, Савонарола звал именно к личной аскезе, к личной работе для Бога. К несомненному обновлению веры, к личному горению и в то же время к отказу от обрядоверия:
«Вы ввергли народ сей в гроб обрядности… гроб этот нужно разбить, ибо Христос хочет воскресить Церковь Свою в Духе».
Знал ли Микеланджело Савонаролу? Похоже, что не только знал, но и был каким?то образом с ним связан, ибо в одном из писем к своему брату Буанаррото, написанном почему?то, возможно ради конспирации, измененным почерком и подписанном вымышленным именем, упоминает серафического брата Джироламо, о котором говорит весь Рим.
«Ходят слухи, – пишет Микеланджело, – что он отъявленный еретик, поэтому он во что бы то ни стало должен приехать в Рим, чтобы здесь проповедовать; затем его причтут к лику святых и этим доставят удовольствие всем его приверженцам».
Сочувствует художник Савонароле или смеется над ним, не совсем ясно, но, скорее, сочувствует, ибо в противном случае он вряд ли бы изменил почерк. Ясно другое: во многом Микеланджело сам очень похож
