Она снова пристально посмотрела на него, потом в безумном страхе, вне себя от ужаса, чуть слышно, почти не разжимая губ, прошептала:
– О-ох!.. Это ты, Селестен?
Они замерли, глядя друг другу в глаза. Вокруг них товарищи Селестена продолжали орать. Звон стаканов, постукивание кулаками и ногами в такт напеву и пронзительные взвизгивания женщин сливались с нестройным пением.
Он чувствовал ее возле себя, она прижалась к нему теплая, испуганная, – его сестра. Тихо, боясь, чтобы его не подслушали, так тихо, что даже она едва его услыхала, он сказал:
– Ух! И натворил же я дел!
Ее глаза мгновенно наполнились слезами, и она пробормотала:
– Разве я виновата?
Внезапно он спросил:
– Так, значит, они умерли?
– Умерли.
– И отец, и мать, и брат?
– Все трое в один месяц, я тебе сказала. Я осталась одна, у меня ничего не было, кроме тряпок, – ведь я и в аптеку и доктору задолжала, а чтобы похоронить трех покойников, пришлось продать домашние вещи. Тогда я пошла в услужение к господину Каше, – помнишь, к тому, хромому? Мне как раз исполнилось пятнадцать лет, ведь когда ты уехал, мне и четырнадцати не было. Я с ним согрешила. Все мы дуры, пока молоды. Потом я пошла в горничные к нотариусу, он меня тоже соблазнил и нанял мне комнату в Гавре. Скоро он перестал ко мне ходить. Я три дня сидела не евши, работы никакой не было, тогда я поступила в такой дом, ведь я не первая. Я тоже много перевидала мест, да каких скверных мест: Руан, Эвре, Лилль, Бордо, Перпиньян, Ниццу, и вот теперь я в Марселе.
Слезы капали у нее из глаз, из носа, лились по щекам, стекали в рот. Она проговорила:
– Я думала, ты тоже умер, Селестен, бедняга ты мой.
Он сказал:
– Я-то мог тебя не узнать. Ты была тогда такая маленькая, а теперь – вон какая здоровая! Но ты-то как меня не узнала?
Она с отчаянием махнула рукой:
– Я столько мужчин вижу, что они для меня все на одно лицо.
Он продолжал смотреть ей в глаза, охваченный смутным волнением, таким сильным, что ему хотелось кричать, как ребенку, которого бьют. Он по-прежнему обнимал девушку, сидевшую верхом у него на колене, и держал ее за плечи. Все пристальнее вглядываясь в нее, он наконец узнал свою сестренку, которую он оставил на родине со всеми, кого ей пришлось похоронить, пока он носился по морям.
Вдруг, обхватив своими большими матросскими лапами голову вновь найденной сестры, он начал целовать ее, как целуют только родную плоть. Потом рыдания, тяжелые рыдания мужчины, медлительные, как морские валы, похожие на пьяную икоту, вырвались из его груди.
Он всхлипывал:
– Это ты, ты, Франсуаза, маленькая ты моя!
Внезапно он встал, ударил кулаком по столу так, что стаканы опрокинулись, разбились вдребезги, и начал ругаться громовым голосом. Потом сделал несколько шагов, зашатался, вытянул руки и упал ничком. Он стал кататься по полу, колотить руками и ногами, издавая стоны, похожие на хрип умирающего.
Товарищи смотрели на него и гоготали.
– Вот здорово нализался, – сказал один из них.
– Надо его уложить, – сказал другой. – Если он выйдет на улицу, его засадят.
Так как у него в карманах были деньги, хозяйка предложила кровать, и товарищи, сами до того пьяные, что едва держались на ногах, втащили его по узкой лестнице в комнату женщины, которая только что его принимала. Она просидела до самого утра на стуле возле преступного ложа, плача так же горько, как и он.
