второй станет утверждать, что правда на его стороне, я заявлю, что прав я, а третий — что он, — то все насмарку, ибо столько правд не бывает, а если и оказалось столько разных, то, значит, ни одна из них не настоящая. Вам ясно, коллега Бела?
— Да уж яснее ясного!
— А вы чего хохочете? — повернулся книготорговец к Дюрице. — Если вам на серьезные вопросы наплевать, то дайте хоть другим поговорить спокойно!
Хозяин кабачка махнул рукой:
— Оставьте его, пусть себе хохочет! Небось ангел привиделся… А я вот что скажу: самое лучшее, когда человек живет так, как мы с вами: делаем свое дело, никого не обманываем и уважаем друг друга.
Ковач, столяр, потирая лоб, заговорил:
— Прошу прощения… я бы тоже хотел кое-что сказать. Нужно ведь и о том подумать, что если бы, например, господь наш Христос не уверовал так сильно в то, во что он уверовал, и если бы он не захотел любой ценой поведать людям о своем учении и даже приобщить к нему все человечество, то как бы мы смогли стать христианами и сдавить господа? Ведь это лишь потому и произошло, что он глубоко верил в свое учение и был убежден, что нашел истину. Разве не так?
— Вот так штука! — воскликнул книготорговец. — А что вышло из того, что он открыл истину и поведал ее людям? И этой истине обучили полсвета? Может быть, после этого в мире что-нибудь изменилось?
— Да как вы можете такое говорить, будто не изменилось?
— Ну, а что же мне говорить, мил человек?
Ковач покачал головой и обвел собравшихся умоляющим взглядом, словно ища поддержки. Фотограф, все такой же пунцовый, барабанил по столу пальцами, Дюрица сонными глазами смотрел в свой стакан, коллега Бела потягивался.
Кирай, оглядев компанию, прервал молчание:
— Я не хочу хвастать, но уже по роду своих занятий мне пришлось прочесть очень много книг. Разумеется, я не утверждаю, что прочел все книги, которые написаны, но во многие заглядывал, среди прочих и в такие, где речь идет об истории. С полным правом могу заявить, что со времен Христа положение нисколько не изменилось! Надеюсь, мои слова не вызовут у вас сомнений… Так вот, дорогой господин Ковач, при всем уважении к вашему мнению я хотел бы задать вам вопрос: если даже заповеди Христа не повлияли на людей так сильно, как мы могли бы ожидать, то станете ли вы после этого с такой же уверенностью убеждать меня, что найдется муж еще более достойный, чем Христос, чтоб человечество последовало его учению? Ведь до лучшего и, если можно так выразиться, неопровержимого учения или более основательных заповедей никто не смог бы додуматься! А что толку? Может, стало быть, появиться человек, способный сказать нечто более разумное? Ведь что получается? Этот Христос, которого я тоже по-своему уважаю, явился, преисполненный своих истин, и объявил, что он царь над всем миром, а потому все должны его слушаться! И стало быть, кто бы теперь ни пришел и ни объявил себя владыкой мира лишь потому, что сам он в этом убежден, он тоже будет прав? Несмотря на то, что у его предшественника так ничего и не вышло?
Он бросил взгляд на дверь и понизил голос:
— Скажите откровенно, господин Ковач! Вы слышали, чтоб когда-нибудь варили мыло из человечьего мяса, костей и жира? А ведь сегодня уже и впрямь всякий знаком с учением Христа! Отвечайте начистоту! Об этом, правда, не полагается говорить, но мы-то все знаем, что творится вокруг. Надеюсь, — он посмотрел на фотографа, — и ваша милость не поймет нас превратно, ведь мы лишь называем факты, только и всего! Разве свет видел что-нибудь подобное? Никогда, уверяю вас! А все почему? Потому что явился один высокомерный, самонадеянный тип который осмелился заявить, будто он один умнее всех, он один может объяснить всему человечеству, всей Эйропе, как отныне следует жить!
— Хэлло, — произнес Дюрица и прищелкнул языком.
— Что вы сказали? — спросил коллега Бела.
— Не обращайте на него внимания, — отмахнулся книготорговец, — господин мастер изволит острить…
Он вынул мундштук, вставил в него сигарету. Потом таким же приглушенным голосом продолжал:
— А теперь представьте себе, как такой одержимый спит по ночам! Может ли он спать спокойно, когда каждый день тысячи и тысячи людей гибнут по его вине?
— Может! — отозвался Дюрица. — Спит и в ус не дует!
— Если вы о себе, то охотно верю: вы могли бы. Но представьте себе того человека! Каждый день умирают люди, потому что он забрал себе нечто в голову и стоит на своем! Заявляя при этом: или мир будет жить так, как я задумал, или после меня хоть потоп, и никто уже никак жить не сможет!..
— Святая правда, — заметил Ковач, — эти короли и им подобные, все эти большие господа, не могут спать спокойно! Видели в прошлом или позапрошлом году фильм, где один царь душит детей своего брата, а еще кого-то топит в винной бочке, чтобы никого не допустить к власти?
— Да и не только это… — поднял голову хозяин кабачка. — В наших учебниках по истории рассказывается, как короля в его собственном шатре убили…
— А Пишта Тиса! {4} — вспомнил Ковач.
— Вот то-то и оно! Никто из них не мог быть спокоен за свою жизнь! Может, у них только тем голова и занята — как бы их кто не убил! А теперь скажите, зачем людям большая власть? Или несметное богатство? Какой им прок от того, что они могут приказывать, распоряжаться деньгами и всем прочим, если вечно приходится опасаться, как бы кто — о господи — не заколол, не застрелил или еще чего не сделал?..
— Вот видите! — удовлетворенно произнес книготорговец. — От этих людей всегда одно несчастье! От всех тех, что носятся с мыслью как-то изменить мир и все вокруг… Представьте себе те бесконечные проклятья, только успевай карман подставлять, которыми поминают их люди! Матери бранят их за отнятых детей, жены — за мужей и так далее! Такая жизнь, уж поверьте, не сахар!
— Судите сами, — заговорил Ковач, — я ведь и правда не богач, прислуги не держу, работаю сам и живу — по одежке протягиваю ножки! Я не жалуюсь, на хлеб хватает… Особо не преуспел, сколько ни старался, забот много, просто хоть отбавляй, и все-таки…
Он помолчал, откинулся на спинку стула и, положив обе руки на стол, продолжал:
— Короче, я вот что хочу сказать, — в голосе его послышалось умиление, — я хочу сказать, что — только не смейтесь — мне с самого раннего детства очень хотелось иметь фонограф. Поговоришь в него, а потом слушаешь, что сам сказал. Ребячество, конечно, да ведь несколько десятков лет мечтал, и теперь еще случается… И вот — нет у меня фонографа! Так и не смог купить, хотя уже и голова седая! А ведь работаю честно, можно сказать — от зари до зари; жизнь прожил, а так и не осуществил своей великой мечты, которая на самом-то деле — пустяк!
— Тоже верно! — заметил хозяин кабачка. — В сущности, пустяк и есть…
— Да, — кивнул столяр. — Только и есть, что проволока, какая-то пластинка, катушка и еще бог знает что, всего килограмм на десять, и эти-то десять килограммов невесть чего я так и не смог приобрести за всю жизнь. То обувь детишкам, то одно, то другое, то для домика что потребуется, а ну как умру? Семью без гроша не оставишь, пусть хоть детям легче будет начинать… Короче — не получилось!
— Так! — сказал книготорговец, задержав на говорившем взгляд.
А Ковач продолжал:
— И все же скажу вам… Моя маленькая жизнь, несмотря на постоянные неудачи и вечные заботы, стоит больше, чем жизнь какого-нибудь высокопоставленного лица! Имени моего никто не вспомнит, а если кто и вспомнит, то добром помянет. Нет у меня ни богатства, ни власти, даже ерундового фонографа нет, зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право распоряжаться, и несметное богатство, зато сам буду спокойно спать по ночам, а когда случится пройтись по улице, люди скажут: вот идет столяр Ковач, порядочный и работящий человек. С меня и довольно. Верно ли я говорю, коллега Бела, старый друг?
— Все верно, старина, именно так… Зато на именах наших грязи не будет. Ничего великого мы не совершили, в учебники по истории имена наши не попадут — черт побери! — но и злым словом нас не помянут. И то хорошо. А там и уйдем однажды… потому как… никто не вечен. Ведь так, мастер Дюрица?
