бутылкой. - Доволен моим объяснением?
- Вполне. Все на русском языке.
- Иронист! Ты не утомлен своими замороженными страданиями, так сказать, плачем по гибнущей России? - проговорил Спирин и почмокал губами, точно пробуя на вкус нечто несъедобное. - Спрашивать о здоровье умирающего у родственника - не всегда вежливо! Так? Та-ак! И - напрасно! Почему? Отвечу, отвечу. Ты человек несовременного склада, ты идеалист девятнадцатого века, наивный народник, потомок Дон Кихота, ты - просто идиот московского разлива! - вдруг взорвался Спирин, изумляя Андрея какой-то озверелостью. Ты не понял, что вокруг тебя хищные тигриные пасти, клыкастые морды, медные рожи демократов и новых русских адвокатского происхождения! Если ты такого не понимаешь - ты трус и ничтожество перед правдой! Они - победители! Он ! Ты - побежденный и сидишь в клозете! Признайся - проиграл ты!
- Это так, - выговорил Андрей пропадающим голосом и почувствовал, как у него заболел затылок. - Очень тебе благодарен... за науку. Спасибо.
- Кушай на здоровье.
И Спирин с презрительным уничижением перечеркнул омытыми пьяной влагой глазами лицо Андрея. - Знаешь ли ты, наивняк, что такое сейчас Россия? Ты думал об этом без всякой там гнусной лирики?
- Немного.
- Так вот слушай, умник. В одной мудрой древнегреческой эпиграмме рассказано, как на лире оборвалась струна, а самая обыкновенная примитивная цикада прыгнула на ее место. И вот тут началось дикое пиликанье на весь мир: дзиг-дзаг, дзыг, дзаг! Россия - цикада, глубокоуважаемый кантианец. А не лира. И на весь мир: дзыг-дзаг!.. С хрущевских времен, со времен тыквоголо-вого и Мишки Меченого! Ленинско-сталинско-хрущевский обрубок - вот что такое вместо державы. Была великая страна - и нет великого гиганта! И нет народа! Утрачен генофонд! Гниющий мусор... И ты в этом мусоре искуренный до ногтей окурок! Будь реалистом - осознай!..
Спирин рывком сел на диване. Он тяжело дышал. Его потная грудь, обтянутая тесной майкой, взбухала мускулами. Он глядел на Андрея с нескрываемой враждебностью.
- Дальше, - сказал Андрей, убеждая себя выдержать сполна этот исступленный взрыв. - Говори уже до конца. А то мы как-то ни разу...
- А дальше, - продолжал измятым голосом Спирин, - дальше презерватив не пускает! Ты вроде бы думаешь обо мне как о вислоухом простаке, удобном старом однокашнике, который вроде бы обязан тебе чем-то? Зачем я должен продавать тебе машину, ездить к твоей наркоманке, отвозить ее в клинику, узнавать о милиции? Да, я могу то, что ты не можешь! И в этом моя власть над тобой! А по сути - ты же живешь за счет знаменитости своего деда. Ты думаешь, твои статьи - чистое словесное молоко, обещающее спасение? Не-ет! А сам? Кто ты сам? Не Христос, не Кант! Но, миленький, ты - из элиты, из советской золотой молодежи, из советской, поэтому... поэтому ненавидишь демократов... ненавидишь за то, что они тебя не признают. А сам ведь ты что ты можешь? Ничего! Слабачок, желающий купить пистолет, чтобы защищаться, видите ли! Верблюжий хохот! Покупай хоть танк - ни хрена не поможет. Жалкий ты! Ну, как ты можешь, например, защититься от меня, когда я в копейку на лету попадаю! Сосульку запомнил? В твоей люстре! А есть умельцы получше меня!
- Понимаю: ты стреляешь, как киллер.
- Я стреляю, как маршал, дурак ты тысячу раз! Как маршал! - крикнул Спирин.
'Где я слышал что-то похожее?.. Ах да, тот голос по телефону: 'Маршалы своего дела'... Это что - расхожая фраза? Перестаю понимать. Такое называется, по-видимому, белая горячка. Или как там еще? Нет! Он в полном сознании, только пьян. Очень пьян...'
Андрей молчал и лишь слышал тугие глотки Спирина, пьющего из горлышка бутылки. В то же время он переживал опутывающую тоскливую одурь и с выворачивающим душу, как рвота, отвращением, которое ни к кому так не испытывал после той захолустной милиции, он слышал эти стонущие животные глотки, видел крупные капли пота на бревнообразной шее, пузырящиеся струйки коньяка в краях рта и глаза в красных обводах век, глядевшие на него с той сосредоточенной злобой, какую он заметил вчера, когда Спирин уходил и оглянулся у двери. Андрей медлил, приходя в себя, с поразительной ясностью понимая, что совершается невероятное между ним и Спириным, и ничто теперь не в силе помочь, кроме юродствующей иронии, если она удастся ему. 'Вот когда надо отнестись к себе несерьезно...'
- Исповедь и неудовольствие вашей милости немножечко разят коньяком, заговорил с невыразительным спокойствием Андрей, ощущая, как холодеют и деревенеют, словно на морозе, губы. - Я удовлетворен, что вы спутали меня с каким-то счастливцем. Ваше могущество, - продолжал он юродствовать, - вы почему-то стали угрожать, и у меня от страха уши в пятки ушли. Сияние вашей ницшеанской сверхличности озарило мой разум пониманием. Вы жрец могучей силы, вы мудрец мудрецов, но запамятовали одну истину: глупость - монумент несокрушимости. Злобная глупость - богопротивное дело! - И Андрей, уже ненавидя себя за эту юродствующую игру, но против воли подчиняясь ей, усердно поклонился, сделал артистический жест руками, точно откидывал фалды сюртука. - Благодарю чистосердечно за информацию. Полагаю, милостивый государь, на этом наше знакомство следует прекратить. Но перед тем как уйти, ответь мне, Тимур, на два вопроса, если сможешь. - И мгновенно юродствующая игра исчезла в голосе Андрея, озноб стянул щеки. - Мне кажется, что четвертого октября я видел тебя у Белого дома. Ты был вот в таком лягушачьем костюме. - Андрей указал на кресло в углу, на спинке которого висел пятнистый костюм, поверх его - ремень с кобурой. - Вас, пятнистых, было четверо, потом осталось двое. Вот эти двое в масках казнили мальчишку. Стреляли по ногам казачонка. У одного была спина, очень похожая... И походка. Так скажи, супермен, не ты ли там был? Или твой двойник?
- Па-ашел ты! - крутым горлом выкрикнул Спирин и махнул перед собой кулаком. - Прокурор, мать твою так! А если я был, ты что - в суд подашь? Микстура! Я защищен со всех сторон! Понял? На кого в суд? На дивизию Дзержинского? На ОМОН? На Кантемировскую дивизию? На катеневцев? На бейтар? На дурака Ерина? Или на самого мудрого президента?
- Если бы можно было... в первую очередь на тебя, потому что теперь не исключаю, кто... и как мог навести мафию на мою квартиру! Не за Канарские ли острова?
- Па-ашел ты на ухо, гнида кантианская, мать твою перетак! - заревел Спирин и грохнул дном бутылки в тумбочку у изголовья дивана, отчего из пакетов посыпались на пол земляные орешки. - А где я должен был быть третьего и четвертого октября? В Сочах? По набережной гулять? Ух ты, правдоискатель! Я-то ненавижу и тех и других! Всех бы взорвал! Еще помогал его красотке, в больницу устраивал! Нужна мне твоя квартира, как зайцу СПИД! Мне начхать на мафию, которая до тебя не зря добралась! Ты мне мой гонорар заплати, сволочь! Уходи, уходи, иначе я тебя изуродую, как мокрицу! Мокрое место оставлю и скажу, что так и было! Уходи, иначе кровь будет! Уходи, сука!..
Он броском скинул босые ноги с дивана, в бешенстве растирая кулаком грудь, его пальцы на ногах впились в серый ворс коврика, подобно когтям, будто он изготавливался к прыжку, и Андрей, на секунду представив, как Спирин всей массой мускулов ринется на него, вскочил с кресла, сделал шаг назад, в сознании сверкнула мысль:
Спирин в один миг отрезвел, лицо, мраморно-белое, перекашивалось, нечто беспощадное, безудержное в его облике окатило Андрея колючей испариной, и в гулкой пустоте заколотилось сердце.
- Сиди и не двигайся, пока я не выйду, - ссохшимся до шепота голосом выговорил он, и решение, равное счастливой муке, захлестнуло его. Двинешься, буду стрелять!..
И правая рука, приобретшая свою независимую от воли силу, толкнулась к внутреннему карману пиджака.
- Так у тебя пистолет, дерьмо собачье? Купил? Пистолет у тебя? - достиг сознания Андрея крик Спирина, а рука собственной неподчиненной силой дергала, разрывала внутренний карман, и он с неестественной превышенной четкостью слышал чужой, железный, ударявший в уши голос: 'Стоять, сволочь, стоять!' - и почему-то увидел вблизи свою вытянутую вздрагивающую руку с влипшим в нее 'вальтером' и тотчас же увидел мелькнувший взлет оголенной коричневой руки Спирина, откинувшей от изголовья подушку и хватающей лежавший под ней пистолет, с которым он, видимо, не расставался. И все вдруг стало неминуемым, роковым, неисправимым ничем, все, что затем случилось в долю минуты, было уже неподчинено ему. Это было выше его гнева и ненависти управлял неподвластный разуму инстинкт. Он сумел нажать на спусковой крючок, одновременно почувствовал удар в левое плечо, грубо столкнувший его назад,
