— Не очень большое, — безразличным тоном ответил Ппевел. — Раса не страдает концентрацией внимания на отдельных особях, что присуще вам, тосевитам.
Самое худшее состояло в том, что Лю Хань поняла, что он имеет в виду. Чешуйчатые дьяволы не были злыми. Просто они настолько отличались от людей, что, когда они поступали в соответствии со своими понятиями о правильном и достойном поведении, люди могли только ужасаться.
— Скажите мне, Ппевел, — спросила она с угрожающим блеском в глазах, — как давно вы на посту помощника администратора этого региона?
Нье Хо-Т’инг бросил на нее быстрый взгляд, но не одернул. Коммунисты проповедовали равенство между полами, и Нье следовал этим проповедям — в большей степени, чем другие, кого она встречала. Например, Хсиа Шу-Тао, говоря об участии женщины в революции, имел в виду ее лежащей на спине с широко раздвинутыми ногами.
— Я несу эту ответственность недолго, — ответил Ппевел, — прежде я был помощником помощника администратора. Почему вы задаете такой неуместный вопрос?
У Лю Хань не было во рту множества мелких острых зубов, как у маленьких чешуйчатых дьяволов, но хищная улыбка, которую она адресовала Плевелу, показала, что она в них и не нуждается.
— Значит, ваш прежний начальник мертв, да? — спросила она. — И он умер в день рождения вашего Императора?
Все трое чешуйчатых дьяволов на мгновение опустили глаза, когда Эссафф перевел слово «Император» на их язык.
Ппевел ответил:
— Да, но…
— Как вы думаете, кто заменит вас после следующего взрыва? — спросила Лю Хань. Сорвать переговоры, вероятно, плохое дело, но ее это не беспокоило. — Вы можете не считать похищение детей большим преступлением, но мы так считаем и будем наказывать вас всех, поскольку не можем добраться до виновника. — Она косо посмотрела на Томалсса.
— Этот вопрос требует дополнительного анализа в высших кругах Расы, — сказал Ппевел; он сохранил самообладание. — В данное время мы не говорим «да», но не говорим и «нет». Давайте перейдем к следующему пункту обсуждения.
— Очень хорошо, — сказал Нье Хо-Т’инг.
Сердце Лю Хань упало. У маленьких чешуйчатых дьяволов не в обычае откладывать такие дела, и она знала это. Дискуссия о возврате ее дочери может продолжиться. Но каждый день, который ее дочь проводит вдали от нее, делает ее все более чужой, и наверстать упущенное становится все труднее. Она не видела ее с трехдневного возраста. Какой она будет, даже если Лю Хань наконец вернут малышку?
Снаружи железнодорожный вагон выглядел, как багажный. Давид Нуссбойм успел увидеть это, прежде чем усталые охранники НКВД с автоматами, использовать которые им не было нужды, загнали его и его товарища по несчастью внутрь. Внутри вагон был разделен на девять отделений, как обычный пассажирский. Правда, в обычном пассажирском вагоне четыре пассажира в купе — это уже под завязку. Люди с ненавистью смотрели друг на друга, как будто каждый сосед был виноват в том, что занимает так много места. В каждом из пяти купе для заключенных этого вагона… Нуссбойм покачал головой. Он был щепетильным и дотошным человеком. Он не знал, сколько людей помещалось в каждом купе. Но он знал, что в его купе загнали 25 человек.
Он и еще трое сидели, как на насесте, на багажных полках у самого потолка. Самые сильные и крепкие заключенные лежали в относительном комфорте — весьма относительном — на жесткой средней полке. Остальные сидели, теснясь, на нижних полках и на полу, на своих скудных пожитках.
Соседом Нуссбойма оказался долговязый парень по имени Иван Федоров. Он немного понимал по- польски и совсем чуть-чуть — на идиш, когда польского было не понять. Нуссбойм, в свою очередь, худо- бедно разбирал русский, да еще Федоров время от времени использовал немецкие слова.
Его трудно было назвать мыслителем.
— Расскажите мне снова, как вы попали сюда, Давид Аронович, — сказал он. — Я такой истории, как ваша, еще не слышал.
Нуссбойм вздохнул. Он рассказывал свою историю уже три раза в течение двух дней — во всяком случае, он думал, что прошло уже два дня с тех пор, как он сел на эту полку.
— Это было так, Иван Васильевич, — сказал он. — Я был в Лодзи, в Польше, в той части, которую захватили ящеры. Мое преступление состояло в том, что я ненавидел немцев больше, чем ящеров.
— Почему? — спросил Федоров.
Этот вопрос он задавал уже в четвертый раз.
До сих пор Нуссбойм избегал ответа: обычный русский любит евреев не больше, чем обычный поляк.
— Вы можете догадаться сами? — спросил он. Федоров наморщил лоб, и он взорвался:
— Черт побери, вы разве не видите, что я еврей?
— Ах, вот что. Да, конечно, я понял, — сказал его сосед с веселым спокойствием. — Такого большого носа нет ни у одного русского.
Нуссбойм прикрыл рукой упомянутую часть лица, но Иван, казалось, не имел в виду ничего особенного, а просто отметил факт. Он продолжил:
— Значит, вы были в Лодзи. Как же вы попали сюда? Вот это я и хочу знать.
— Мои соседи захотели избавиться от меня, — с горечью сказал Нуссбойм. — Они не стали отдавать меня нацистам — они не были настолько погаными. Но они не хотели и оставлять меня в Польше. Они знали, что я не позволю им сотрудничать с оккупантами. Тогда они ударили меня так, что я потерял сознание, переправили через захваченную ящерами страну, пока не добрались до местности, которую вы, русские, продолжали контролировать, и передали меня вашему пограничному патрулю.
Федоров мог не быть большим мыслителем, но он был советским гражданином. Он знал, что происходит в таких случаях. Улыбаясь, он сказал:
— И пограничный патруль решил, что вы преступник — а кроме того, вы еще и иностранец, и
— Рад за вас, — кисло ответил Нуссбойм.
Из купе через скользящую решетку, заменяющую дверь, был виден коридор тюремного вагона. В решетке было проделано зарешеченное же окошечко. Окон во внешний мир не было, только пара маленьких отдушин, которые в счет не шли. Два охранника направились к их купе.
Нуссбойм не беспокоился. Он знал, что когда энкавэдэшники ходят неспешным шагом, они собираются раздавать еду. В животе у него урчало, слюна наполняла рот. В этом тюремном вагоне — «столыпинском», как его называли русские, — он питался лучше, чем в лодзинском гетто до прихода ящеров. Правда, не намного лучше.
Один из охранников отодвинул решетку, затем отступил, нацелив на заключенных автомат. Второй поставил на пол два ведра.
— Порядок, зэки! — закричал он. — В зоопарке время кормления зверей!
Он громко расхохотался над своей остротой, хотя и пускал эту шутку в ход всякий раз, когда был его черед кормить включенных.
Они тоже громко расхохотались. Если бы они не стали смеяться, никто не получил бы еды. Это они узнали очень быстро. Избиения служили очень доходчивым объяснением.
Удовлетворенный охранник начал раздавать куски грубого черного хлеба и половинки соленой селедки. Один раз заключенные получили и сахар, но потом охранники сказали, что он закончился. Нуссбойм не знал, насколько это верно, но проверить все равно не мог.
Зэки, которые, развалившись, лежали на средних полках, получали самые большие куски. Они подкрепляли свое право кулаками. Рука Нуссбойма коснулась синяка под левым глазом. Он пытался воспротивиться и заплатил за это.
Он, как волк, проглотил хлеб, но костистую селедку спрятал в карман. Он научился дожидаться воды, прежде чем есть рыбу.
