кого не глядя, ни на что не обращая даже самого мимолетного внимания. Она только беспрекословно исполняла то, чего от нее требовала обычная формальность.
Наступил день исповеди - Бероева стала перед священником.
- Чувствуешь ли ты всю глубину и весь ужас твоего преступления? Раскаялась ли вполне и откровенно, и всем сердцем и помышлением своим, чтобы быть достойною приступить к сему великому таинству? - тихо сделал он вступление перед началом своего пастырского увещания.
Эти почти формальные в подобных случаях слова показались Бероевой величайшею иронией, какою только могла судьба издеваться над нею, и она не сдержала горькой усмешки, которая легкой тенью пробежала по ее лицу.
Священник, исполняя подобным вопросом только надлежащий приступ и потому с некоторой рассеянностью глядя на предстоящую арестантку, которых, быть может, не первая уже тысяча предстояла перед ним в точно таком же положении, не заметил ее горькой улыбки, но, взглянув на ее склоненную голову, счел это за утвердительный ответ и продолжал свое увещание.
- Надо надеяться на милость божию... И разбойник на кресте сподобился, а мы, христиане, и того наипаче, - говорил он с благочестивым воздыханием. Участь, предстоящая тебе, положим, и весьма горестна, однако же не печалься... Я, как пастырь, желаю дать тебе духовное утешение... Ты разрываешь ныне все узы с прошлою жизнью и перед началом жизни новой...
Бероевой стало невыносимо горько и тяжело.
- Да, батюшка, с этими людьми и с этою жизнью все мои счеты покончены, - прервала она, с печальным одушевлением вскинув на него свои взоры. - Что бы там ни ждало впереди - теперь все равно! К чему утешенья?.. Мне уж не надо их больше!.. Начинайте исповедь.
Священник поглядел на нее с удивлением, но, видно, в этих глазах сказалось ему слишком уж много замкнутого в самом себе горя для того, чтобы еще растравлять его каким-либо посторонним прикосновением, и потому, помолчав с минутку, он прямо уже начал предлагать ей обычные пастырские вопросы.
На другой день, перед обедней, арестантке переменили костюм: черное платье заменилось полосатым тиковым, в каком обыкновенно ходят 'нетяжкие' заключенницы, для того, чтобы она не причащалась в своем 'позорном татебном капоте'.
Два утра следовавших за сим двух дней Бероева постоянно находилась в нервной ажитации. Она смело глядела в глаза грядущей судьбе, но страшилась единственно лишь последнего спектакля, не могла помириться с мыслью о том позоре, который неминуемо ждет ее на прощанье с покидаемой жизнью.
Каждый звук шагов, приближавшихся к ее двери, каждый поворот ключа в замке заставлял ее бледнеть и вздрагивать, и холодеть, а сердце колотиться мутящей тоской ожиданья, но оба эти мучительные утра ей суждено было обманываться, и это наконец истомило ее так, что в ожидании следующего дня и тех же неизмененных ощущений она уже тоскливо спрашивала себя:
'Да скоро ли же, наконец, скоро ли?.. Хоть бы кончали уже!'
После долгой и почти бессонной ночи для осужденной наступил и рассвет ее третьего утра.
LVIII
ПРОГУЛКА НА ФОРТУНКЕ К СМОЛЬНОМУ ЗАТЫЛКОМ
Во втором часу ночи на Конную площадь грузно ввалились три скрипучие телеги, наполненные грудою каких-то досок и бревен. Остановились посередине: рабочие люди стали скидывать на землю привезенный материал, а другие в это самое время на квадратном расстоянии вырыли четыре ямки, куда были вкопаны четыре столба. По глухой и безлюдной окрестности гулко раздавалось постукивание топоров да обухов, и кой-когда доносился до слуха сонного сторожа разный говор с восклицаниями то энергического, то веселого свойства.
- Ну, Андрюха, прилаживай чертохвост, прилаживай доски-ту! Что осовемши сидишь, словно тетерев какой? Работа ништо себе, веселая.
- Что в ей веселого!.. Все едино, как ни есть, а все она работа, значит.
- А тебе как?! Только бы в распивочной насчет косушек работать бы? Ишь ты, персуля какая важная!
- Терентьич! Кобылу-то* утверждать аль нет?
______________
* Особого вида скамейка, на которой наказывали кнутом (жарг.).
- Кобылу не для чего, потому пороть, значит, не будут, а только так, для близиру одного, чтобы публике, значит, пример...
- А кого это, мужика аль бабу?
- Бабу, сказывали... Люблю я это, братцы!
- Хреста на тебе нету, что ли?.. 'Люблю'!.. Эки слова-то говорит какие!
- А что ж, мы ничего, мы, значит, - слова, как слова! Что ж дурнова?..
- Да и хорошего ничего - спина, чай, некупленная!
- Чужая - не своя.
- Погоди маленько, - может, когда и до твоей доберутся.
- А что ж такое? Мы, как есть, етта, одно слово, что ничево... И для меня тогда, значит, тоже амвон этот самый поставят.
Подошли мимоходом какие-то три неизвестные личности, вида полунощно-подозрительного. Подошли, остановились и на работу поглазели.
- Что это, братцы, строится?
- А нешто не знаете?.. Штука-то ведь, поди, чай, про вашего брата работана. Кому и знать, коль не вам!
- Да ты что ж лаешься? Ты говори, коль спрашивают!
- А что вам говорить?! Вы вот погуляйте поболе по карманам, может, и отведаете... Да ладно, отваливай отседова! Нечего вам тут! Ишь ты, мазура оголтелая!
Три полунощника отходят, весьма недовольные таким нелюбезным приемом рабочих.
- А может, и в сам-деле когда-нибудь достукаешься, братцы, до этого цырмуньялу? - раздумчиво замечает на пути один из них своим товарищам.
- Волков бояться, так и в лес не ходить! - откликается другой.
- А ты, ребята, вот что смекай: это дело нам очинно на руку. Толпа-то ведь большая будет - только не зевай да трекай* бойчее, а работать граблюхами по ширманам** вволю, значит, можно при эфтом случае - самое разлюбезное дело!
______________
* Создавай давку (жарг.).
** По карманам (жарг.).
И три полунощника исчезают в темноте громадной площади.
- Ну, ребятки, теперича, значит, столбушку только приладить - и шабаш, совсем готово будет! - раздается голос рабочего среди звяканья и стука топоров; а в это самое время дежурный городовой обходит окрестные дома и оповещает дворников, что наутро 'наказывать будут, так чтобы с каждого дома народу побольше, а коли нельзя, так уж хоть бы по одному человеку согнать на площадь - потому начальство велит, чтобы смотрели, значит'.
Часа через два веселая работа была кончена; телеги, с тем же скрипом, рысцой удалились восвояси, и на пустынной площади, в предрассветном сероватом мраке, неясно чернеясь, осталась одна только безобразная масса эшафота.
* * *
В пять часов, на рассвете, дверь секретного нумера тихо отворилась, и в комнату осторожной походкой вошла с узлом в руках старушка-надзирательница.
Ночник на стене тускло домигивал свой огонек, едва боровшийся с беловато-серым колоритом утра, слабо проникавшим за решетки тюремного окошка.
Осужденная спала глубоким сном. Истомленный организм ее наконец поддался натуре: тяжелые мысли и черное горе, словно наболелая рана, ненадолго угомонились, наконец, после нескольких бессонных ночей, в этом опьяненном забытьи, которое одолело ее не более как за час до прихода старушки.
Подойдя на цыпочках к постели Бероевой, она остановилась в нерешительности и долго стояла над нею, глядя в сонное лицо своим бесконечно добрым и грустно-сострадательным взглядом. Ей было жаль будить ее.
'Спит... Пойди-ко, во сне и не чует, бедная, что уже все готово...' подумала она, покачав своею старою головою, и тихо дотронулась до спящей.
