«Солженицын, когда его арестовали, о высылке не подозревал, думал, что попадёт в зону. И оделся соответственно: видавшие виды брюки, дублёный старый тулуп, шапка-кубанка. И тут я подумал: зачем высылать его в таком виде?.. Зачем Солженицыну давать возможность эти его тряпки продавать на Западе как реликвию?.. Я велел доставить Солженицыну новую одежду, в соответствии с распоряжением Андропова. Всё принесли подходящее — только кроликовая шапка, ну, страшно поношенная. Звоню Андропову. Он приказал не дурить. Короче, выдали Солженицыну новую ондатровую шапку. Старую одежду сожгли».
108 В октябре 1987-го, когда до Солженицыных дошла весть о кончине Колмогорова, они вспоминали его злосчастное выступление уже без обиды. «Саня сказал: а я всем давно простил… Мне, — записывала Н. Д., — нечем помянуть его кроме добра. Он был один из “высоколобых” и вдохновенных носителей Божьего дара, которых мне посчастливилось встретить. Он казался всегда живущим в мире с собой».
109 Согласно опубликованным на Западе документам из коллекции В. Н. Митрохина, бывшего архивиста КГБ («Архив Митрохина»), госбезопасность стремилась забросить «Пауку» в сеть приманку, которую тот без колебаний бы проглотил. Голубам вменялось навязать А. И. в качестве переводчика и внедрить в «друзья и сотрудники» агента StB Томаса Ржезача (кличка «Репо»). После того как внедрение произойдет, Андропов намеревался приступить к осуществлению «Плана “Паук” № 5/9-1609»: дискредитировать и дестабилизировать Солженицына и его семью и обрезать его связи с диссидентами. За писателем велось неотступное наблюдение, его пытались вывести из равновесия, выплёскивая потоки клеветы, которая регулярно воспроизводилась в западной прессе. По версии Митрохина, только к середине 1975 года А. И. понял (ему намекнули из Чехословакии, а потом и швейцарская полиция), что вокруг него сплетена тонкая агентурная сеть, и принял свои меры, ибо швейцарская полиция не смогла обеспечить ему необходимую защиту. Согласно той же версии, «пристальное внимание», каким писатель был окружён в Швейцарии, могло подтолкнуть его к отъезду в США.
110 «Я уже дважды держал к Вам речь, — сказал в своем обращении к лауреату член Шведской академии Карл Раднар Гиров. — Первую вы не смогли услышать, потому что Вам мешала граница. Вторую я не смог произнести, потому что граница мешала мне. Ваше сегодняшнее присутствие здесь не означает, что границы, наконец, исчезли. Наоборот, это значит, что граница всё ещё существует, но сейчас Вы находитесь по эту её сторону. Но дух Ваших произведений, как я его понимаю, двигающая сила Вашего творчества — подобно духу и силе завещания Альфреда Нобеля — в том, чтобы открыть все границы, позволяя людям встречаться друг с другом свободно и доверительно. Трудность в том, что такое доверие может быть основано только на правде, и нет такого места в нашем мире, где правду всегда искренне приветствуют».
111 «В американских речах 1975 я призывал — не давать СССР электронной техники, сложного оборудования, но не сказал же такого о поставках зерна. Не сказал, однако получилось ли так в расширительном смысле, или говорили другие, а это наслаивалось в общественном впечатлении — приехал в Нью-Йорк ценимый мною Олег Ефремов, главный режиссёр МХАТа, с Мишей Рощиным, драматургом, и говорили Веронике Штейн: “Зачем же Исаич к войне призывает и говорит: не давать зерна? А люди будут голодные сидеть?” Боже, да я именно
112 По оценке генерала КГБ Ф. Д. Бобкова, писавшего для ЦК закрытую аннотацию на «Телёнка», Солженицын «в целом положительно отозвался о Твардовском, признавая его талант поэта». Но: «Солженицын не может удержаться от постоянного акцентирования внимания читателей на его болезни (склонности к алкоголю —
113 Солженицын пишет в «Зёрнышке» о критиках «Телёнка»: «Вот читаю: “Описывает Твардовского с циничной неблагодарностью”. — И хором: жесток к Твардовскому. Очунаюсь: да может, эта пустоголосица в чём-то и наставительна? Жесток? Да, повороты жестокости были: скрывался от А. Т. порою сам, почти всегда скрывал свои предполагаемые сюрпризы. Жестоко — но как было биться иначе? Лишь чуть расслабься в чём одном, даже малом, — и бок открыт, и бой проигран. Однако: рисовал я Твардовского в “Телёнке” с чистым и расположенным сердцем, и оттуда никак нельзя вынести дурно о нём».
114 Д. М. Томас, автор английской книги о Солженицыне (Лондон, 1998), писал о своей попытке узнать правду о браке Решетовской с Семёновым через третье лицо. «Я поручил одной моей знакомой тактично расспросить её об этом. Наташа была как громом поражена. “Это стало известно? Это моя тайна, мой тайный брак. Значит, Саня будет… Как ужасно!.. Костя спас меня после того, как выслали Саню; у меня не было работы, у меня не было ничего. Этот брак дал мне возможность жить в Москве. Он был мой самый близкий друг…” У него были серьёзные проблемы с сердцем; они были женаты с 1974-го до его смерти в 1981 году. “Все эти годы мы скрывали наш брак. Я никогда не была агентом КГБ, клянусь!” Именно она, а не Саня, была сфинксом. Она — и история».
115 «Наша бабуля, — пишет Игнат Солженицын (2007), — была скрепой, хоть зачастую неявной, но объединявшей всю нашу семью теснейшей связью. Она была верной подругой и помощницей для мамы; идеально-неприхотливой тёщей для папы (который говорил, что лучше тёщи невозможно было бы найти), а также точной помощницей в оформлении некоторых его работ; любезнейшей хозяйкой, собеседницей и остроумной рассказчицей для наших гостей, хоть и нечастых; послом доброй воли по всей нашей округе, где не было, казалось, ни одной лавки, где бабушку не знали б и не любили; и, конечно же, источником безграничной любви и утешения для своих обожаемых внуков. Вечно улыбающаяся, она всегда делала что-то для нас полезно-приятное — то ли готовила вкуснейший ужин, то ли помогала со сложным школьным проектом так, что учителя только ахали, то ли учила нас своим неисчерпаемым навыкам (как управлять автомобилем; как правильно поливать огород; как играть в фантики с убийственной точностью; как обёртывать ноты мягкого переплёта в клейкую бумагу, предохраняя их на годы вперёд; как приготовить омлет с мукой; как искать потерянные предметы “головой”, а не глазами; и многое, многое, многое из всех областей жизни и быта)… Короче, наше детство и юность немыслимо вспомнить кроме как пронизанными её добрым гением».
116 «“Вечно он торопится...”, “Всегда он смотрит на часы...” — говорили о нём с неудовольствием знакомые, — писала Чуковская. — Или даже так: “Вечно он занят
117 Автор сборника «Из под глыб» физик-теоретик М. К. Поливанов сравнит «Телёнка» с «Дневником писателя» Достоевского. «Это замечательная книга. Она стала эпосом целой эпохи и убеждает читателя в Вашей правоте и единственности Вашего пути гораздо сильней, чем публицистика. По прочтению “Телёнка” у людей открываются глаза на себя, на наше время, на наше злополучное житьё — не меньше, чем “Архипелаг” открыл глаза нам на предыдущую эпоху или “Август” на то, как всё это начиналось».
118 В главах «Зёрнышка» (1978) он снова признавался в ошибках — теперь, что не открыл всего доброго, что можно было сказать о Твардовском. Слишком был захвачен борьбой, давал простор нетерпеливым, а иногда и несправедливым оценкам боя, «был совершенно неправ, укоряя А. Т., что он не взял в редакцию уцелевшего после провала экземпляра “Круга Первого”: после моих
