—
— Ну, полно вам, не ссорьтесь из-за каталога Итонз, — весело сказала Аня. — Вы же знаете, это величайший день в моей жизни. И я так счастлива, что хочу, чтобы все остальные тоже были счастливы.
— Надеюсь, детка, твое счастье продлится долго, — вздохнула миссис Линд. Она действительно надеялась на это и верила, что так и будет, но боялась, что слишком откровенно похваляться своим счастьем — значит бросать Провидению нечто вроде вызова. Аню, ради ее же собственного блага, следовало немного отрезвить.
Но все равно по старым, покрытым домотканым ковром ступеням спустилась в тот сентябрьский полдень счастливая и красивая невеста — первая невеста в Зеленых Мезонинах, стройная, с сияющими глазами, в дымке девичьей вуали, с охапкой роз в руках. Гилберт, ожидавший ее в передней первого этажа, смотрел вверх на нее полными обожания и восторга глазами. Наконец он мог назвать ее своей, эту так давно любимую им Аню, сердце которой он завоевал после долгих лет терпеливого ожидания. Это к нему она шла. Достоин ли он своей невесты? Сможет ли он сделать ее такой счастливой, как надеется? Что, если он не оправдает ее ожиданий… если он окажется не на высоте требований, предъявляемых ею к мужчине?.. Но она протянула ему руку, их глаза встретились, и все сомнения унеслись прочь — их сменила радостная уверенность. Они принадлежат друг другу, и что бы ни сулила им жизнь, она никогда не сможет изменить это.
Они поженились в лучах солнечного света, в старом саду, окруженные давно знакомыми, любящими лицами добрых друзей. Мистер Аллан обвенчал их, а его преподобие Джо произнес то, что миссис Линд позднее провозгласила «самой красивой свадебной молитвой», какую она только слышала в своей жизни. Птицы не так уж часто поют в сентябре, но одна из них, сидя на какой-то скрытой от взоров ветке, выводила чарующе сладкую мелодию, пока Гилберт и Аня произносили свои бессмертные обеты. Аня слушала ее и трепетала от радости, а Гилберт удивлялся лишь тому, что все птицы на свете не разразились ликующей песнью. Пол слышал ее и потом написал о ней лирическое стихотворение, одно из тех, которыми больше всего восхищались читатели его первого томика стихов. А Шарлотта Четвертая испытывала блаженную уверенность в том, что это добрый знак для ее обожаемой мисс Ширли. Птица пела, пока церемония не кончилась, а затем завершила свою песнь безумной и радостной трелью. Никогда этот старый, окруженный садами серо-зеленый дом не знал более счастливого, более веселого полудня. Все старые шутки, звучавшие на свадьбах, вероятно со времен Эдема, были востребованы и казались такими свежими, остроумными и забавными, как если бы никогда еще не произносились. Смех и радость царили весь день, а когда Аня и Гилберт уезжали, чтобы успеть на поезд, отходящий из Кармоди — на станцию их вез Пол — у близнецов уже были наготове рис и старые туфли, в бросании которых также приняли участие доблестные Шарлотта Четвертая и мистер Харрисон. Марилла стояла у ворот и следила, как удаляющийся экипаж катит по окаймленной золотарником длинной дорожке. Аня обернулась, чтобы в последний раз помахать рукой на прощание. Она уехала — Зеленые Мезонины больше не были ее домом; лицо Мариллы казалось очень серым и старым, когда она обернулась к дому, который Аня четырнадцать лет, даже во время своего отсутствия, наполняла светом и жизнью.
Но Диана со своими малышами, обитатели Приюта Эха и супруги Аллан остались, чтобы помочь двум старым женщинам пережить одиночество этого первого вечера. И они сумели приятно провести время за тихим ужином, беседуя обо всех подробностях прошедшего дня… Они все еще сидели за столом, когда Аня и Гилберт вышли из поезда в Глене св. Марии.
Глава 5
Дорога домой
На станции в Глене новобрачных ожидала бричка, присланная доктором Дэвидом Блайтом. Пригнавший ее к поезду сорванец, понимающе улыбнувшись, тут же куда-то ускользнул, оставив их наедине — наслаждаться поездкой в сиянии погожего вечера.
В Аниной памяти навсегда запечатлелся восхитительный вид, открывшийся им, когда они миновали возвышающийся за деревней холм. Их новый дом еще не был виден, но перед ними, как большое, блестящее зеркало, отсвечивающее розовым и серебряным, лежала гавань Четырех Ветров. Далеко внизу Аня видела вход в гавань — гряда песчаных дюн с одной стороны и мрачный, высокий и крутой утес из красного песчаника — с другой. За дюнами в отблесках вечерней зари дремало море, спокойное и суровое. Маленькая рыбачья деревня, приютившаяся там, где песчаные дюны смыкались с берегом, выглядела в легком тумане, как огромный опал. Небо казалось украшенной драгоценностями чашей, из которой лился вечерний сумрак; воздух бодрил неотразимым острым запахом прибоя; и весь пейзаж был проникнут утонченной прелестью вечернего моря. Несколько парусников дрейфовало вдоль темнеющих, одетых елями берегов. На колокольне маленькой белой церкви, расположенной на дальнем берегу, звонил колокол; нежный и сонный, этот сладкий колокольный звон плыл над водой, сливаясь со стоном моря. Огромный вращающийся маяк на утесе у входа в гавань вспыхивал теплым, золотистым светом на фоне ясного северного неба, словно дрожащая, трепещущая звезда доброй надежды… Вдали, параллельно горизонту, тянулась извилистая серая лента дыма — там проходил пароход.
— Красота, какая красота! — прошептала Аня. — Я полюблю эту гавань, Гилберт. А где наш дом?
— Его не видно отсюда — вон та березовая роща возле маленькой бухты скрывает его от глаз. Он примерно в двух милях от Глена, и еще миля отделяет его от маяка. У нас будет не так уж много соседей. Возле нас только один дом, и я не знаю, кто там живет. Ты не боишься, что тебе будет одиноко, когда я буду уезжать к пациентам?
— Нет. Маяк и этот восхитительный пейзаж составят мне компанию… А кто живет вон в том доме?
— Не знаю. Если судить по его виду, не похоже, чтобы его — обитатели могли оказаться — в строгом смысле слова — родственными душами. Как ты думаешь, Аня?
Дом представлял собой большое, солидное строение, выкрашенное в такой ярко-зеленый цвет, что по сравнению с ним пейзаж казался блеклым. За домом располагался сад, а перед парадной дверью прекрасно ухоженный газон, но почему-то все вместе производило впечатление какой-то скудости и наготы. Возможно, причина крылась именно в чистоте и опрятности: и дом, и амбары, и сад, и огород, и газон, и ведущая к дому дорожка — все было в абсолютно безупречном порядке.
— Сомнительно, чтобы кто-либо, в чьем вкусе такая краска, мог оказаться
Ни души не встретилось им на влажной, красной дороге, вьющейся вдоль берега гавани. Но когда они подъехали к березовой роще, скрывавшей от глаз их дом, Аня увидела девушку, которая гнала стадо снежно-белых гусей вдоль хребта бархатно-зеленого холма, протянувшегося справа от дороги. В просветы между стволами громадных пихт, разбросанных вдоль хребта, можно было мельком видеть проблески золотистых дюн, полоски желтых, еще не сжатых полей и лоскутки голубого моря. У девушки, высокой, в бледно-голубом ситцевом платье, была упругая походка, и держалась она очень прямо. Она и ее гуси вышли из калитки у подножия холма как раз в ту минуту, когда Аня и Гилберт проезжали мимо. Положив руку на задвижку калитки, девушка пристально смотрела на них с выражением, которое едва ли говорило о настоящем интересе к их особам, но и не было столь равнодушным, чтобы свидетельствовать о заурядном праздном любопытстве. На какой-то миг Ане даже показалось, что был в этом выражении неясный намек на враждебность. Но изумление у Ани вызвала красота девушки — красота столь явная, что она обязательно привлекла бы внимание в любых обстоятельствах. Девушка была без шляпы, и тяжелые, блестящие, цвета спелой пшеницы косы лежали короной вокруг ее головы; голубые глаза сияли как звезды; фигура, даже в простом ситцевом платье, поражала величественностью, а губы казались не менее яркими, чем букет кроваво-красных маков, приколотый к ее поясу.
— Гилберт, кто эта девушка, мимо которой мы только что проехали? — спросила Аня, понизив голос.
— Я не заметил никакой девушки, — сказал Гилберт, которого в этот момент не интересовал никто, кроме его собственной молодой жены.
— Она стояла у калитки, справа от дороги… нет-нет, не оглядывайся. Она провожает нас взглядом. В
