Жан Расин
Федра
Федра
(Phedre)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Вот еще одна трагедия, сюжет которой заимствован у Еврипида. При том,
что в развитии действия я следовал пути несколько иному, чем упомянутый
автор, я позволил себе обогатить мою пиесу всем, что в его пиесе кажется мне
наиболее ярким. Будь я ему обязан одной лишь общей идеей характера Федры, и
то бы я мог сказать, что благодаря ему создано едва ли не самое значительное
из написанного мною для театра. То, что этот характер имел столь выдающийся
успех во времена Еврипида и что его столь же хорошо принимают в наше время,
меня ничуть не удивляет, ибо ему присущи свойства, коих Аристотель требует
от героев трагедии, дабы эти герои могли вызвать сострадание и ужас. {1}
В самом деле, Федра ни вполне преступна, ни вполне невиновна. Судьба и
гнев богов возбудили в ней греховную страсть, которая ужасает прежде всего
ее самое. Она прилагает все усилия, чтобы превозмочь эту страсть. Она
предпочитает умереть, нежели открыть свою тайну. И когда она вынуждена
открыться, она испытывает при этом замешательство, достаточно ясно
показывающее, что ее грех есть скорее божественная кара, чем акт ее
собственной воли.
Я даже позаботился о том, чтобы Федра менее вызывала неприязнь, чем в
трагедиях древних авторов, {2} где она сама отваживается обвинить
Ипполита. Я полагал, что в клевете есть нечто слишком низкое и слишком
отвратительное, чтобы ее можно было вложить в уста царицы, чувства которой к
тому же столь благородны и столь возвышенны. Мне казалось, что эта низость
более в характере кормилицы, у которой скорее могли быть подлые наклонности
{3} и которая, впрочем, решилась на клевету лишь во имя спасения жизни и
чести своей госпожи. Федра же оказывается замешанной в этом только по
причине своего душевного смятения, в силу которого она не владеет собой.
Вскоре она возвращается, чтобы оправдать невиновного и объявить истину.
У Сенеки и у Еврипида Ипполит обвинен в том, что он якобы совершил
насилие над мачехой: «Vim corpus tuli». {'Силой овладел телом' (лат.).} У
меня же он обвиняется лишь в том, что намеревался это сделать. Я хотел
избавить Тесея от заблуждения, которое могло бы уронить его в глазах
зрителей. {4}
Что касается характера Ипполита, то, как я обнаружил, древние авторы
упрекали Еврипида, {5} что он изобразил своего героя неким философом,
свободным от каких бы то ни было несовершенств. Поэтому смерть юного
царевича вызывала скорее негодование, чем жалость. Я почел нужным наделить
его хотя бы одной слабостью, которая сделала бы его отчасти виноватым перед
отцом, нисколько при том не умаляя величия души, с коим он щадит честь Федры
и, отказываясь ее обвинить, принимает незаслуженную кару. Под этой слабостью
я понимаю любовь, которую он не в силах подавить, любовь к Арикии, дочери и
сестре заклятых врагов его отца.
Это действующее лицо, Арикия, отнюдь не выдумано мною. У Вергилия
сказано, что Ипполит, будучи воскрешен Эскулапом, женился на ней и имел от
нее сына. {6} Я читал и у других авторов {7} о том, что Ипполит отправился в
Италию с женой, юной афинянкой знатного происхождения по имени Арикия, и что
по ее имени назван один итальянский городок.
Я ссылаюсь на источники, дабы показать, что я старался неукоснительно
придерживаться мифа. Точно так же, повествуя о Тесее, я следовал за
Плутархом. {8} У него я вычитал, что событием, породившим предание, будто
Тесей спустился в Аид, чтобы похитить Прозерпину, было странствие героя в
Эпир, к истокам Ахерона, {9} во владения царя, жену которого задумал
похитить Пирифой; {10} царь умертвил Пирифоя, а Тесея оставил у себя в
плену. Так я старался сохранить историческое правдоподобие, не лишая миф
украшений, столь плодотворных для поэзии. Слух же о смерти Тесея, основанный
на этом сказочном путешествии, побуждает Федру открыться в своей любви, что
становится затем главнейшей причиной ее страданий и чего она, конечно, не
сделала бы, если бы думала, что супруг ее жив.
Впрочем, я не буду настаивать на том, что эта пиеса в самом деле
лучшая из моих трагедий. Я предоставлю читателям и времени определить ей
истинную цену. Могу только утверждать, что ни в одной из моих трагедий
добродетель не была выведена столь отчетливо, как в этой. Здесь малейшие
ошибки караются со всей строгостью; один лишь преступный помысел ужасает
столь же, сколь само преступление; слабость любящей души приравнивается к
слабодушию; страсти изображаются с единственной целью показать, какое они
порождают смятение, а порок рисуется красками, которые позволяет тотчас
распознать и возненавидеть его уродство. Собственно, это и есть та цель,
которую должен ставить перед собой каждый, кто творит для театра; цель,
которую прежде всего имели в виду первые авторы поэтических трагедий. Их
театр был школой, и добродетель преподавалась в нем с неменьшим успехом, чем
в школах философов. Вот почему Аристотель пожелал установить правила для
драматического сочинения, а Сократ, мудрейший из мыслителей, не погнушался
приложить руку к трагедиям Еврипида. {11} Следовало бы только пожелать,
чтобы наши сочинения покоились на столь же твердых устоях и были столь же
поучительны, как творения древних поэтов. Быть может, это послужило бы
средством для того, чтобы примирить с трагедией многих прославленных своим
благочестием и твердостью своих убеждений особ, {12} осуждающих трагедию в
