Расул-заде Натиг
Немой
Натиг Расул-заде
НЕМОЙ
- Я видел сон, - пробормотал он, еще не совсем проснувшись, не открывая глаз. Некоторое время он не отвечал, подремывая, но хрупкий предутренний сон быстро шел на убыль. Он открыл глаза, посмотрел на потолок и, не имея привычки лежать в постели после окончательного пробуждения, поднялся с кровати.
- Какой? - спросил он.
- Я видел сон, что будку занесло снегом, - ответил он и тут посмотрел в окошко. - Смотри-ка, - ворчливо произнес он, - и правда - занесло
Что ж, - вздохнул он, - придется отгребать. До семичасового, - он глянул на старые, облезлые ходики на стене, - еще есть время, успею. Он умылся под рукомойником, над лоханью, оделся, взял лопату и вышел из каморки. Ночная тьма уже была нарушена по кромке горизонта начинавшимся рассветом. Снег завалил будку, и дверь, открывавшуюся наружу, пришлось толкать с усилием. Некоторое время он молча сгребал снег лопатой от каменных стен домика. Небо медленно прояснялось, но уже было ясно, что день выдастся пасмурный, как и это серое промозглое утро. Он то и дело поглядывал на небо, будто ждал чего-то оттуда. Большая, замерзшая птица прилетела и уселась на краю крыши, зябко обхватив себя крыльями и уставилась на него одним глазом.
- Ворона, - сказал он, - тоже божье создание. Пожить хочет. А туг холодно. Он опустил голову и продолжал отбрасывать снег от стен домика. Закончив работу, он отнес лопату внутрь и тут же вышел опять и уставился в небо, задрав голову. Снег перестал, но небо, как и ожидалось, оставалось хмурым. Ворона вяло каркнула и поднялась с крыши, лениво, неохотно махая крыльями. Улетела. Он проследил взглядом ее полет, потом стал глядеть на рельсы возле домика и сказал:
- А может, и не будет вовсе... Кто его знает...
- Чего не будет? - спросил он.
- А поезда. Семичасового. Его ведь сколько месяцев как нет. Семи часового.
- А тебе-то что? - сказал он. - Тебя это не касается. Знай свое дело.
- А то я не знаю, - обиженно сказал он, помолчал, задумался. - Но ведь нет поездов уже давно, чуть не с весны ни одного состава не видно.
- Хватит болтать, - сказал он и вошел в домик.
Внутри он разделся, повесил ватник и шапку над печкой, подбросил дров в печку и улегся на кровать. Он смотрел в окно, в котором кусочек неба становился все светлее. Незаметно он задремал. Потом вдруг открыл глаза и испуганно уставился в окно. За окном смеркалось, зимний день незаметно переходил в вечер. Он почувствовал голод, поднялся, полез в мешок в углу каморки, захватил горсть муки и стал привычно делать тесто. Приготовив тесто, он стал выпекать из него хлеб. Он ждал, пока хлеб в печи хорошенько прожарится, один раз вытащил железный лист и поглядел, но остался недоволен и сунул лист обратно. Когда хлеб достаточно поджарился, он взял его и положил на подоконник, чтобы остудить. Пока остужался хлеб, он заваривал чай.
- Мука и чай кончаются, - сказал он. - Завтра надо идти.
- А если поезд? - спросил он.
Он пожал плечами.
- Давно же нету, - пробормотал он, словно оправдываясь, и тут нашелся. - А я как в прошлый раз выйду после семичасового и до вечернего уже буду дома. Даже если будет какая-то работа там, если поторопиться, успею.
Он поел теплого, хорошо пропеченного хлеба с чаем. За долгие годы одинокой жизни здесь, в этой будке стрелочника, он привык хорошо выпекать хлеб и ел не без удовольствия. Вечером он вышел встречать девятичасовой. Как всегда, состав не показался. Он потоптался возле рельсов на снегу, походил взад-вперед, помешкал с полчаса и с удовольствием вернулся с мороза в каморку, к печке. Он поужинал остатками обеда: ломтем хлеба и холодным чаем и лег спать.
Ночью ему приснился сон, который он часто видел. Это было самое яркое впечатление в его жизни, и снилось оно, обычно, без всяких прикрас, почти в точности таким, как было. Лет двадцать назад, когда он только приступил к своей работе железнодорожного стрелочника и поселился в этой будке, он вышел как то прекрасным майским вечером встречать поезд, и на его глазах из девятичасового состава выбросили человека. Поезд промчался, а он поспешил к выброшенному и, подбежав, увидел молодого парня, из спины и груди которого торчало восемь ножей, да не просто ножевые раны, а восемь ножей, ощетинясь рукоятками, торчали из тела бедняги. Может, убившие его сделали это намеренно, желая тем самым что-то подчеркнуть. Парень истекал кровью, надо было помочь. Он вытащил один за другим все ножи из тела, перевязал раны, как мог и потащил к домику бесчувственного парня. Но дотащить не удалось, тот скончался у него на руках. Вдруг за минуту до смерти умирающий отыскал его помутневшим взглядом, в котором навсегда угасали искры сознания, и невнятно пробормотал: Передай, они едут, беги... - не смог закончить, помер.
Он уведомил власти, приехали, забрали тело, а ножи он оставил себе. Они и сейчас у него - восемь уже изрядно источенных ножей финок. Сначала его таскали туда сюда, к следователю и прочее, потом оставили в покое и забыли о нем вовсе. Вот ночью он опять видел этот сон: вылетающее из мчащегося поезда тело, пронзенного с разных сторон восемью ножами. Утром он проснулся и сказал:
- Я снова видел сон.
Потом он умылся, оделся и не спеша вышел встречать семичасовой, которого давно уже не было. Он потоптался в предутренней темноте в снегу и опять вошел в домик, взял пустой мешок, небольшие санки, притворил дверь, и, подперев ее бревном, пошел по рельсам в утреннюю мглу. Ему предстояло пройти одиннадцать километров до ближайшего поселка. Дорога не утомляла его, он был ходок, и легко дышалось на морозном утреннем воздухе. Он шел быстро, поглядывал на небо, на ближайший лесок, откуда рубил дрова, на занесенные - снегом шпалы, на поблескивающие то тут, то там из-под снега рельсы, запущенные, заброшенные, нелепые без привычных поездов, а их уже нет вот уже ... он стал считать и сбился, принялся во второй раз и опять ошибся, со временем он был не в ладах, крепко не в ладах. Для него было одно и то же - несколько месяцев или несколько лет, он мог перепутать их и месяцы считать за годы или наоборот. Время для него не шло и тем более не летело, а переминалось с ноги на ногу, словно не решаясь и не зная, куда ступить; и сам он застыл в этом времени, растеряв свой возраст, свои годы и не зная, сколько ему лет, не понимая, зачем это вообще надо знать. Он шел молча, хотя любил поговорить. Было холодно, он начал размахивать руками.
В поселок он добрался, когда уже совсем рассвело. Он шел по единственной улице, снег хрустел под его валенками, кто-то из сельчан повстречался ему на пути, поздоровался, он молча кивнул в ответ. Он подошел к маленькому магазинчику без вывески и вошел внутрь.
- А, явился, - встретила его хозяйка магазина. - Жив еще?
Он молча, серьезно кивнул.
- Ну, давай мешок.
Он протянул ей мешок. Она взяла и стала заполнять его продуктами. Из кладовки вышла девочка лет десяти и уставилась на него. Хозяйка глянула на нее, усмехнулась и обратилась к нему:
- Племянница моя. Жила в райцентре. Теперь сирота. Взяла к себе, пусть помогает..
Он молча, серьезно кивнул. Девочка бесцеремонно разглядывала его, как смотрят на всякого нового человека в маленьком поселке, не избалованном новыми лицами.
- Тетя, он что, немой? - шепотом спросила она у хозяйки. Та отмахнулась, занятая мешком. Потом выпрямилась, сказала девочке:
- Беги, скажи соседкам - стрелочник пришел.
- И что? - поинтересовалась девочка
Беги, давай. Они сами знают, что. Вскоре вслед за девочкой пришли женщины поселка, у каждой в руках были гостинцы: сало, сахар, пирог, яйца. Вместительный мешок быстро заполнялся. Он вышел из магазинчика с полным, тяжелым мешком, осторожно положил его в санки, обернулся, кивнул женщинам и отправился в обратный путь, таща за собой теперь уже полные, . нагруженные сани. Женщины провожали его взглядами , из окна магазинчика, пока он не пропал из виду. Тогда женщины разошлись по своим делам.
