настоящую волю!
- Это так не полагается! - сказал было конвойный, сказал и забыл.
Нас было немного, и, попарно прикованные друг к другу, мы шли, и чувствуя куртку соседа и за волосатым арестантским сукном изможденное тело, каждый из нас чувствовал также, что вот сзади идут Аришка и Васька, нескованные и особенные.
Аришка то и дело забегает наперед, семеня около каждой пары.
Она заглядывает каждому в глаза. И зубы ее широкие и белые поддразнивают, а глаза светлые, детские и жалеют, и смеются, и просят, и тоскуют. И вся она живет перед нами какая-то горячая и желанная. У всех она допытывается: 'Куда ты и за что, куда и за что?' И все охотно по нескольку раз повторяют одно и то же и не замечают. Сама Аришка толкует, что идет она по аферистическо-му делу, идет только в роты, потому что малолетняя, а купца Сальникова, у которого в любовни-цах жила, в Сибирь сослали... вместе деньги подделывали, вместе и старуху покончили злющую.
Вся фигурка Аришки чистенькая и опрятная. И кажется она маленькой болтливою птичкой, перелетающей в этой грозящей ночи, а жизнь ее мгновение...
Васька, напуганный и шершавый мальчонка, напротив того, как поставили, так и идет молча, задумчиво. Изорванные рыжие сапожонки шмыгают, а ученическая курточка с бляхою на ремне висит, будто приставленная. Васька все поддергивается.
Так прошли мы за город с полем и огородами, и едва-едва уж мигал нам вдогонку тюремный фонарь, ненавистный и злой, как цепной пес.
В городе открылся шум. И конвойные подтянулись, хотя публики еще не было.
А идти стало тяжелее: камни задевали и резали ноги, зажглись ссадины, и обувь давила.
Феня - Феня - Феня - я
Феня - ягодка моя!
раздирая гармонью и приплясывая, шла навстречу пьяная пара.
Женщина высоко обняла его шею и, навалясь всем телом, жмурилась и причитала, а он без картуза, красный, с слипающимися волосами на лбу, такой здоровый.
И с сохой и с бороной,
И с кобылой вороной!
долетел последний, почему-то грустный голос замирающей гармоньи.
И это счастье, брызнувшее в лицо пойманным бродягам, взорвало глухое неясное желание и заострило и распалило несчастье.
Арестанты угрюмо молчали.
Поравнялись с домами. В окнах было уж слишком много света, и заливалась, пилила скрипка.
Незанятые женщины толпою сбегали с лестниц и что-то кричали и махали руками.
Яркий красный фонарь жутко освещал их лица. Пахнуло чем-то парным и гнойным.
И они, такие красивые и богатые, казались родными и самыми близкими.
- Сволочи! - пронесся нам вдогонку отчаянно хохочущий голос: Сволочи!
Прокатился экипаж - один и другой. Извозчики трусили. Прохожие по-разному проходили - и грустя, чуть подвигаясь, и убито, махая руками и раскачиваясь, и бешено, но каждый шаг их сливался с твоим и, пропадая, казалось, отрывал от твоего сердца кусочек.
С шипом, дразня, мелькнул голубенький огонек битком набитого трамвая.
Фонари зажигали.
Из лавки выскочил мальчишка, сунул конвойному связку черствых баранок и шмыгнул обратно. В окне бородатый старик осенил себя большим крестом и строго пожевал губами. Старушонка нищенка трясущейся рукою сунула мне в руку копейку, перекрестилась и горько заковыляла: сыночка вспомнила!
Улица, вырастая в волю, в жизнь, какою и мы когда-то жить хотели и жили изо дня в день, тянула всю душу.
'Не все ли равно? - думалось.- Да, не все равно!' - будто шептал кто-то с мостовых, и кричал из каждого камня высоких, согретых огнями зданий, и мучил скованную руку.
И воля и нищета подымались перед глазами, и сновали разгульные дни.
Наконец мы добрались до вокзала. Вокзал белый, холодный и суетный. Новенькие блестящие паровозы, огромные закопченные трубы.
Отделенные конвоем от публики, мы расселись на самом краю платформы.
Аришка грызет сахар, и рожица ее осклабляется.
И отрезанные, другие, чужие тем, расхаживающим где-то тут рядом, мы, как свободные, как в своих углах, благодушно распивали чай стакан за стаканом.
- Васька, а Васька, как же это тебя угораздило? - лукаво подмигивая, обращается к мальчонке весь заостренный и насторожившийся беглый с Соколина.
- В Америку! - робко отвечает Васька.
Все арестанты хорошо знают, как и что с Васькой, рассказывал Васька про Америку тысячу раз, но все же прислушиваются. И непонятным остается, как это Васька идет с ними, живет с ними, ест с ними.
- Ах ты, постреленок, в Америку! Ишь куда хватил, шельмец! - поощряют Ваську.
- До Ельца добежал,- начинает Васька,- а там поймали и говорят: 'Ты кто такой?' А я говорю: 'Из приюта'. А они говорят: 'Как попал?' А я говорю: 'В Америку'. Потом... - Тут Васька отломил кусок булки и напихав полон рот, продолжал: - Потом в остроге я говорю надзирателю: 'Есть, дяденька, хочется!' А он: 'Подождешь!' - говорит. А кандальники булку дали, чаем напоили, один, лысый, говорит: 'Хочешь, я тебе яйцо испеку!..' Я еще булку возьму! - И снова тянется маленькая, грязная ручонка, и Васька сопит и уписывает.
- Да как же ты убег-то?
- В Америку.
- И не забижал никто?
- Нет! - протягивает Васька и задумывается: - 'В Америку,- говорит начальник,- в Америку бежишь, сукин сын!..' Я еще булку возьму!
И смуглое личико Васьки сияет теплющимся светом; и истерзанное перепуганное его сердечко прыгает в надорванной грудке.
Вдруг с резким свистом и шумом, шипя и киша горячими стальными лапами, подлетел поезд и заколебался, перегибая длинный, пышный хвост.
И сразу что-то отсеклось, и крик смешался с равнодушием, и жгучая тоска приползла и лизнула сердце ледяным жалом, и что-то тянущееся, глухое и безысходное заглянуло прямо в глаза своим красным беспощадным глазом.
- По местам! - закричал конвойный.
5
В БОЛЬНИЦЕ
Я лежу в больничной камере. Камера Куб. сод. возд 7 с. 11 ар.
Лампа горит.
Какая уродливая и огромная моя тень!
За тюрьмою на реке пароход пропел.
Пищит вентиляция, тикают часы в коридоре.
По двери крадутся тени...
Лампа туманится. Кто-то будто наклонился надо мною, пихает в нос вату и хрипит...
На потолке сгущается черное пятно.
Упадет пятно, и я сольюсь с ним.
- Кто там, кто стучится?
- Терпенье... терпенье...- отвечает протяжный стон.
Жужжит муха.
- Да-да-да-да...- бойко поддакивают часы.
Высший подвиг в терпенье...
- Затворите форточку! Дует. Летом холодно. Да затворите же форточку!
На желтых стенах грязные клопиные гнезда.
Здесь даровое угощение: здесь дают им есть сколько влезет.
- Зачем вы душите меня? Что я вам сделал? Что надо от меня? Я всех, всех, всех раздавлю. Закраснеет огромное пятно, всю землю покроет!
- Ты в роты идешь, раздевайся, снимай чулки! - будто кричит над самым ухом надтреснутый солдатский
