судьбы: нарушается сон, цепенеет мозг, а нервы натягиваются с такой силой, что, кажется, от неосторожного движения могут лопнуть, как перепревшие нитки. В это время меня лучше не трогать - могу ляпнуть такое, что потом самому будет стыдно.
Но стоит повороту свершиться, пусть самому скверному, как на меня нисходит абсолютное спокойствие - не показное, а подлинное спокойствие человека, признающего всемогущество судьбы и умеющего подчиняться обстоятельствам. Я не принадлежу к везунчикам, на которых работает случай, от него, наоборот, жду одних только неприятностей и потому выработал иммунитет. Это не значит, что я не умею постоять за себя, отнюдь нет; утопая, я хватался бы за соломинку, как всякий другой, но если жизни моей и человеческому достоинству ничто не угрожает, я смиряюсь, как смиряется со своей бедой попавшая в водоворот щепка: авось куда-нибудь вынесет. И не отравляю себе существование догадкой, что я достоин лучшей участи: а почему, собственно говоря, лучшей? Настоящего призвания к науке у меня нет, с женщинами флиртовать не умею и не хочу, литературным даром, как выяснилось, не наделен - стишки писал прескверные. Так что жизнь мне отмерила то, что положено, не больше и, надеюсь, не меньше. Правда, бабушка так не считает, она уверена, что ее Гошенька самый хороший и самый умный, а что бобылем живет - ее вина: впустила в дом вора, укравшего Гошенькино счастье. Лично я разделяю мысль, что 'добродетель, которую нужно стеречь, не стоит того чтобы ее стерегли', хотя в иную бессонную ночь готов подвергнуть эту мудрость сомнению.
Я отвлекся, а события между тем приняли столь неожиданный оборот, что объективно оценить их может только сторонний наблюдатель. Обычно, когда страсти бушуют, я предпочитаю молчать; в страстях нет логики, они опустошают, не давая ничего взамен, и чем быть пассажиром попавшего в шторм корабля, куда спокойнее отсиживаться в тихой гавани. А сейчас не смог говорил же про натянутые нервы.
Прошу поверить, что я чего-то ждал. Не скажу, что грома среди ясного неба, но кожей чувствовал, что добром это дело не кончится. И вот почему.
Неудача 'Оби' и уход к Молодежной сами по себе породили сомнение: я всей душой хотел, но уже не мог поверить в благополучный исход. Мне казалось, что перед нами разыгрывается банальная пьеса, постановщик которой лезет вон из кожи, чтобы выдумать очередной акт, хотя преотлично мог бы поставить точку и опустить занавес. И даже тогда, когда Семенов возвестил, что за нами вот-вот прилетят, внутренний голос присоветовал мне не верить. Хотя нет, внутренний голос был потом, а сначала я увидел лицо Томилина.
Он тоже не верил! Он, радист, который раньше Семенова знал, что Белов собирается вылетать, явно в это не верил! И смотрел он не на Семенова, а на Гаранина, будто ему было известно, что настоящую правду знает именно Гаранин, а то, что говорит Семенов, не имеет значения.
И тогда я стал тоже смотреть на Гаранина.
Он был очень худой и спокойный. Свитер, еще недель пять назад туго обтягивавший его сильное тело, был словно с чужого плеча. Пробитые сединой волосы еще больше оттеняли нездоровую бледность его лица с резко обострившимися чертами. Но глаза... Не приходилось ли вам видеть глаза роженицы? Из них уже исчезла мука, они просветленные, необыкновенно чистые, как у девы Марии на картинах старых итальянских мастеров. Такие глаза были у Гаранина. У разных людей, как бы они ни пытались это скрыть, можно угадать во взоре властность или жестокость, равнодушие или самодовольство, похоть или еще какой-нибудь порок; глаза Гаранина всегда поражали меня совершенной чистотой. Если бы я был художником и писал его портрет, то попробовал бы так изобразить эти глаза, чтобы они излучали ум, доброжелательность и сострадание. Это раньше, а сегодня я добавил бы еще один штрих: его глаза видят то, чего мы еще не видим,- бесконечность. Никто из нас не сомневается в том, что он очень болен. Мне будет жаль его, нынче идеалисты встречаются редко, они живой укор таким приземленным субъектам, как все мы. Друзьями мы не были и не могли ими стать: слишком по-разному смотрели на людей, но Андрей Иванович - единственный человек, которому бы я мог исповедоваться, как бабушке, когда она говорила: 'Гошенька, твоя боль мне'. Я не завидую ему, быть бы таким не хотел, ибо гаранинской склонности к самопожертвованию не испытываю; из всей легенды о Данко самым убедительным для меня было то, что на его, сердце кто-то наступил. И, кроме того, мне всегда казалось, что люди склонные к самопожертвованию, порой позволяют себе жертвовать другими из самых лучших, на их взгляд, и благородных побуждений. И хотя Андрей Иванович скорее всего не таков, идеала в нем для себя не вижу. Он и заболел-то потому, что жертвовал: переобул в свои унты провалившегося в воду Нефедова и бежал до станции в одних носках. Нефедов что, он и думать забыл о том случае, преспокойно зимует себе на Новолазаревской...
Предчувствие редко меня обманывает. Я смотрел на Гаранина и ясно читал в его глазах сострадание. Только Томилин и я понимали что, и когда грянул тот самый гром среди ясного неба, для нас обоих в нем не было неожиданности. Но люди словно окаменели. И самое странное - Семенов, он явно был потрясен не меньше других. Игра? Вряд ли, Семенов человек прямой, лицедейство не его стихия.
Первым опомнился Веня. Он человек непосредственный, тормозная система у него примитивная, и говорит Веня Филатов то, что думает, или, вернее, то, что сию секунду приходит в голову.
- Чтоб меня разорвало... Вы всерьез, Андрей Иваныч?
- Куда серьезнее, Веня,- ответил Гаранин.- Такими вещами не шутят.
Веня, конечно, завелся и стал искать правды.
- Получается, что летчики - они первого сорта, а мы второго? На нас, выходит, чихать? Им - домой, а нам сидеть, как гвоздям в стене?
- Как же так? - Нетудыхата втянул голову в плечи; и заморгал.- А моя младшенькая у школу идет...
Пухов так разволновался, что только втягивал в себя воздух и ничего не мог сказать.
- На вторую зимовку? - Валя Горемыкин запустил пятерню в шевелюру.Овощей-то у меня кот наплакал, на две недели картошечки, Николаич. Да и мяса одни консервы, и чай-кофе...
- Выскажитесь, Сергей Николаич,- предложил я Семенову, который быстро овладел собой и сидел с каменно-непроницаемым лицом.- При всем моем уважении к мнению Андрея Ивановича решает все-таки начальник станции.
- Как это решает? - испугался Пухов. Когда он волновался, у него краснела лысина; над этим всегда смеялись, а сейчас никто не улыбнулся.Мало ли кто что захочет сказать? Наша зимовка окончена, и все мы имеем право голоса наравне с бывшим начальником!
- А ведь вы старый полярник, Евгений Павлович,- холодно проговорил Семенов.- Бывшим я стану только тогда, когда вы войдете на причал Васильевского острова. А пока, нравится вам или нет, придется подчиняться.
- Вы меня не поняли,- засуетился Пухов.- Я, извините, говорю в том смысле...
Пухов воробей стреляный, зимовал еще с довоенных времен, а невезунчик: в начальники не выбился, авторитетом, как говорится, не пользуется. И читал побольше всех нас, и живопись, музыку знает, и умом бог не обидел, а слабоват характером, что ли. Нашел на кого хвост подымать - на Семенова, который и не таких обламывал.
- В смысле, в смысле! - взорвался Веня.- Поклоны отбивай, ножкой шаркай, какого черта?!
- Веня, не возникай! - прикрикнул Бармин.
- Да какого черта...
- Настаиваю на своей просьбе,- напомнил я.
- Не узнаю вас, Груздев.- Семенов одарил меня ледяной улыбкой.- Вы бываете более точны в выражении своих мыслей. Разве на просьбе можно настаивать?
В' другое время я бы с ним поспорил о терминах, но мне не хотелось давать ему передышки.
- Так каково же ваше мнение, Сергей Николаевич?
- Я думаю над предложением Гаранина.
- Значит, оно для вас было неожиданным?
- Вы намекаете на то, что мы сговорились? - с упреком спросил Гаранин.
- Намекает, Андрей, намекает.- Семенов пронзительно взглянул на меня, но я глаз не отвел, пусть думает, что хочет.- Мог бы вам не ответить, Груздев, но все-таки отвечу: абсолютно неожиданным. Это имеет для вас значение?
- В общем да,- подтвердил я.- Не хочется, знаете ли, ощущать себя... винтиком.
- Точно,- буркнул Веня. Он хотел было сказать еще что-то, но Бармин предупреждающе сжал его руку.
