Щербакова Галина
У ног лежачих женщин
Галина Щербакова
У ног лежачих женщин
И только когда небо становилось линяло- серым,и на нем появлялись конопушки звезд, и Коновалиха спускала на длинную цепь Джульбарса, чтоб он мог добежать до забора и, став на задние лапы, радостно гавкнуть миру о ночном послаблении собачьей жизни, а люди беззлобно отвечали ему: 'Чтоб ты сдох, Джульбарс! Как вечер, так нет от тебя покоя. Коновалиха сама дура из дур, и собака у нее такая же'.
...так вот, когда это все случалось, - они выходили.
Конечно, справедлив вопрос, выходили бы они, не случись на небе звезд... Или, наоборот, случись у Коновалихи расстройство желудка и ей было бы не до свободы Джульбарса. Так вот - вышли бы они в этом случае или нет?
Должен был сложиться пасьянс из неба, собаки и Коновалихи... Без этого нет.
Не вышли бы... А там - кто его знает...
Но так как историю надо начать, начнем ее с момента сложившегося пасьянса. Конопухи звезд слабенько мигают, и Джульбарс стоит на задних лапах. Народ желает ему сдохнуть по совершенно нормальному свойству народа желать собакам именно этого. Такой народ - другого не завезли.
Значит, все по местам и занавес истории подымается.
Они выходят и останавливаются точно там, где им пометил режиссер их жизни, - посередке улицы.
Сорока, Панин и Шпрехт.
Трое, скажем, негеройского возраста. Случись война - уже не взяли бы...
Одышливый Сорока никогда не снимает фартук. Он у него от мадам Сороки, а она женщина крупная. С Зыкину, но на голову выше. Потому фартук у Сороки кончается там же, где кончаются и штаны, которые у Сороки короткие и старые, а кто это дома носит новые и длинные? На голове у Сороки шляпа, потому что есть понятие - выходить на улицу в головном уборе. Сорока вообще человек строгих понятий. Первым делом он спрашивает:
- Ты, Панин, конечно, мое поручение не выполнил. У тебя с ответственностью слабо. Тебе говори - не говори...
Панин худой и абсолютно черный лицом, одеждой, глазами и, надо сказать, и мыслями тоже. Это давно ни для кого не секрет, чернота его мыслей.
Интересно, как на черном лице проступает краснота. Впечатление, что Панин загорается изнутри.
- Что еще вам от меня надо? - спрашивает он пронзительным голосом навсегда обиженного человека.
- Я про звезду тебя просил узнать, - говорит Сорока. - Бачишь? Она против всех ярче. Кто она?
- Сто раз говорил - Вега, - кричит пронзительно Панин. - Сто раз!
- Что ты мне лопочешь - роли не имеет. Ты мне обещал показать книжку.
- Где я ее вам возьму?
- Сходи в библиотеку, - спокойно отвечает Сорока. - Ты в ней записан.
- Запишитесь и вы, - возмущается Панин.
- Все брошу и побегу...
- Ну вот и я вам так же отвечу.
Шпрехт переминается с ноги на ногу. На нем драные спортивные штаны, сквозь которые видны волосатые синие ноги, всунутые в розовые с помпонами женские тапочки. Нежность их цвета оттеняет грязь ног, особенно въевшуюся над пятками. Тема грязных ног Шпрехта - это тоже предмет разговора, как и звезда на небе. Никогда не знаешь, какую начнет спикер Сорока. Он всегда успевает со словом раньше других, у него большой стаж по произнесению слов. На этот раз виноват Панин, и ноги Шпрехта утихомириваются в топтании на месте. Дались они Сороке, можно подумать, у самого чище. Вот руки у Шпрехта точно чище, он их всегда протирает 'Тройным' одеколоном - и дезинфекция, и лечение суставов. 'Тройной' замечательно помогает. Ни водка, ни 'Шипр' не идут в сравнение. У Шпрехта два ящика 'Тройного'. Этого не знает никто, он нес его по улице под видом глицерина. А то бы уже не спастись. Силу 'Тройного' народ знает. И для втирания в кость, и от простуды на грудь смоченная тряпочка, ну, и, конечно, для дезинфекции. Это в их случаях дело наипервейшее.
- Плохо играл 'Спартак', - говорит успокоившийся звездным поворотом разговора Шпрехт. - Без настроения, не то что раньше.
- Все разваливается, - отвечает Сорока. - Купил хлеб, а он внутри сырой, прямо мокрый. Я случай помню. После войны один раз неудачный хлеб испекли, так зава хлебозаводом на другой же день посадили.
- Это ваши методы, - говорит Панин, - а сорок лет прошло, и что? Хлеб так и пекут сырой.
- У футболистов нет материальной заинтересованности... - идет своим путем Шпрехт.
- Это у них-то? - кричит Сорока. - Когда на всем готовом?
- Тоже ваши методы - все готовое. А мне не надо ваше готовое! - Панин уже совсем зачернобагрел. - Мне оплати как следует мой труд.
- После войны шахтерам платили будь здоров, - вздыхает Шпрехт. - Ценили. А потом все выкинштейн. Сравняли с наземными работами.
- Правильно сравняли, - говорит Сорока. - Вы за-елись. Как короли тогда жили. А что, другие вас хуже? Тот же наземник Панин.
- Так не Панину же шахтерские деньги отдали, а вашему брату. Чинодралу райкомовскому.
- А вы без нас - пыль. Были, есть и будете. Временная буза кончится, и станете по линеечке. Как миленькие.
- Мы уже не встанем. Мы пар отработанный. Наше дело судна выносить. Шпрехт снял розовую тапку и вытряс из нее камушек. Грязную ногу при этом поставил на землю. Кривые пальцы мяли ее и получали от этого удовольствие. Что он мучается этими помпонами? Снял и вторую тапку, радостно погружаясь в жирную пыль.
- Так потом и ляжешь в кровать? - спросил Сорока.
- Помою, - успокаиваясь соками земли, ответил Шпрехт. - У меня от стирки вода в тазу осталась, мыльная, хорошая.
- Целую машину сегодня перекрутил, - вздохнул Панин. - Валик стал барахлить. Заедает материю. Приходится раскручивать назад.
- Вы ленивые, - говорит Сорока. - Я этих машин не признаю. Никакой буль-буль ничего не сделает, пока на доске не потрешь руками, как следует. И обязательное кипячение. Обязательное!
- Вы, Сорока, здоровый человек, потому что не выработались, разве нас можно сравнивать? Шпрехт всю жизнь на подземных работах, я на поверхности, вы один среди нас ля-ля...
- Захотел бы, вас бы давно не было, - беззлобно отвечает Сорока. - Мы вам рисовали линию, направление... Нормально же жили!
- Спортсмены первые стали бежать, - сказал Шпрехт. - Потому что увидели, как люди живут, где Сороки не рисуют линии.
- Вот именно! - закричал Панин. - Это вам из горной выработки голос. Не с поверхности!
- У тебя детский крем есть? - поверх темы обратился Сорока к Шпрехту. - Ты запасливый.
- А что, у вас нет?
- Не скажу нет, но к тому идет. Махнемся на персоль?
- Я махнусь, - встрял Панин.
- Махайтесь, - сразу успокоился Шпрехт. У него было сто с лишним тюбиков детского крема. Была и персоль в подобном же количестве. У Шпрехта было все, но он не любил меняться и не любил, когда у него просили. Чего это ради отдавать или меняться? Недавно закопал в огороде три килограмма старых дрожжей. Тесто от них не просто не поднималось, оно кисло растекалось по столу и его нельзя было собрать ни в какую форму. И то сказать? Сколько им было лет? Лет пятнадцать, не меньше. Из Москвы привез, из Елисеевского магазина, вернее, с его крыльца. Выбросили тогда к празднику, ну он и покрутился, раз пять подходил к мороженщице. Той женщине, видимо, дали заработать.
После этого он, конечно, подкупал свежие, а эти, елисеевские, пришла пора зарыть. Иногда надо открывать обе створки буфета, там у стеночки можно многое найти, чтоб закопать. Но он это не любит. Это
