особенно в последнее время, тяготило что-то, эмир был уверен. Все то время, пока Искандер был рядом, эмир старался понять его, а поняв, сделать вывод, всесторонне подтвержденный фактами.
- Ты подобен гончей, - сказал Дост Мухаммед адъютанту, - гоняешь меня до тех пор, пока не добьешься своего.
- Свое - это ваше, повелитель.
- Мое? - переспросил эмир и быстро глянул в адъютантовы огромные глаза.
...В докладе говорилось о том, чем был занят русский посланник в течение тpex последних дней.
- Кто велел следить за ним? - удивился эмир. - Кто, кроме меня, мог отдать такой приказ? Он гость, а плох тот хозяин, который смотрит, сколько кусков мяса положил в рот приезжий.
- Тут не о мясе речь, ваше величество. Он гость - так сиди в своем доме, пей шербет и радуйся жизни! А русский с утра до ночи ходит по базарам, улицам и площадям, говорит о разном...
- О чем говорит?
- О всяком, - повторил Искандер.
- Вспомни, о чем? Можешь вспомнить?
- Он говорил, что в мире есть два льва. Это Россия и ваша страна. И что Россия - это лев, а Афганистан - львенок малый, и что лев львенка всегда защищать должен...
Дост Мухаммед прошелся по кабинету, потом стал перед адъютантом и толкнул его пальцем в грудь.
- Сядь.
Искандер-хан сел.
- Кто сказал тебе об этих словах русского?
- Аль Джабар.
- Где он слыхал их?
- В лавке... Кажется, в лавке.
- В какой лавке? Искандер замешкался.
- Ну! - прикрикнул эмир.
- Кажется, в лавке Гуль Моманда, оружейника.
- Та-ак... - задумчиво протянул эмир и снова неторопливо заходил по кабинету. Ходил долго, минуты три. Потом остановился перед адъютантом и спросил шепотом:
- Ты зачем врешь мне, Искандер?
Адъютант стал желтеть. Когда он волновался, лицо его не бледнело, а делалось серо- желтым.
- Я не вру, повелитель.
- Ты врешь мне, - повторил эмир, - только не понимаю зачем.
Подошел вплотную к Искандеру и, взяв его за кушак, приблизил к своей груди:
- Зачем, ответь мне?
- Я не вру, повелитель.
- И ответь мне еще, Искандер: почему ты не дал аудиенции русскому, когда тот пришел к тебе в приемную в первый раз? И почему ты не пропустил его ко мне позавчера? Ответь мне...
Адъютант смотрел в лицо эмиру и молчал.
Гуль Моманд поднял голову и тотчас же опустил. Отложив в сторону маленький молоток, поднялся; перед ним стоял эмир Дост Мухаммед, переодетый в костюм воина. Чуть позади, заслоняя своей могучей квадратной спиной почти всю дверь, врос в пол телохранитель эмира, мюрид Ибрагим Али.
Гуль Моманд пошел навстречу гостю, поздоровался с ним. Веселый ум оружейника подсказал ому верное решение: коль скоро эмир пришел к нему не в пышных одеждах, не с многочисленной свитой, а всего-навсего простым воином, то и обращаться с ним следует учтиво и почтительно лишь постольку, поскольку он гость. Обменявшись с эмиром рукопожатием, Гуль Моманд предложил ему садиться. Когда Дост Мухаммед опустился на раскладной стульчик, стоявший около полировальных каменных кругов, присел и Гуль Моманд.
- Устраивайся и ты, - предложил он Ибрагиму Али.
Мюрид отрицательно покачал головой и усмехнулся уголками губ.
- Здесь могут быть те, кто жаждет увидеть нас с тобой, - сказал эмир. - А сейчас я должен видеть тебя, потому что мне надо поговорить с тобой, Гуль. И пусть наша беседа, после окончания ее, сотрется в пыль, которая улетает в небо во время твоей работы за полировальными камнями.
- Твоя наблюдательность, воин, радует глаз мастера.
Дост Мухаммед рассмеялся, открыв ровные, не тронутые табачной копотью зубы. Пошутил:
- Ты хитер, как Рудаки. Быть тебе везиром.
- А я уже везир.
- Отчего так?
- Оттого, что в моей мастерской бывают гости из разных стран.
- Ты глядишь в будущее, словно в воду большого отстойного хауза.
- Будущее имеет разную меру.
- Наша мера - мера минут, и плох тот кот, который слишком долго ловит мышь.
- Я вижу здесь воина, его друга и оружейного мастера, - быстро ответил Гуль Моманд, - но я не вижу здесь ни кота, ни мыши, да простится мне несообразительность ремесленника.
Эмир рассмеялся от души. Потом поманил к себе Гуль Моманда пальцем и спросил:
- Русский - плохой?
- Хороший везир с плохим чужестранцем долго игру не играет.
Когда Дост Мухаммед чему-либо сильно удивлялся, у него обиженно опускались уголки губ, а брови вскидывались высоко вверх, собирая кожу на лбу толстыми складками.
- Ты слышишь, Ибрагим Али? Этот человек воистину везир и в отличие от большинства людей подобной должности мудр.
- Единственное, что не нуждается в красивом определении и не поддается измерению, так это мудрость, - заметил Гуль Моманд.
- А мудрость русского измерима? Гуль Моманд не торопился с ответом. Он долго думал, прежде чем стал говорить.
- Воин, верь мне, он добр сердцем и широк умом. Велика ли мудрость его не ведаю. Думаю, что не очень. Мудрым человек делается к старости. Но человек, ясно видящий цвет утра и сумерек, верно ощущающий снег и жару, должен называться умным. Ум - первая ступень в великой лестнице мудрости.
- Говори, - попросил эмир, - говори дальше, друг.
- Наш народ не верит речам, - пошутил Гуль Моманд. - Ведь речь-порожденье языка, а язык - оружие женщины. Русский мало говорит, потому что больше он любит слушать. Он любит слушать наши песни. Песня - зеркало души, окно в сердце. Так?
- Да, это так, - ответил Дост Мухаммед.
- А этот русский понимает и любит наши песни. Больше я ничего не знаю о нем, но и этого хватит, чтобы отвести ему место в душе.
- О львах, помнишь, он говорил о льве и львенке? - спросил эмир рассеянно. - Ты согласен с ним?
- Он честный человек, этот самый русский, он не стесняется переспросить, когда не понимает названия места или зверя. Но о львах у нас разговора пока что не было.
В это время Ибрагим Али, все так же неподвижно стоявший в дверях, сердито обернулся. Замахнулся на кого-то, кто подошел к входу в мастерскую.
Гуль Моманд обиженно поджал губы.
- Если ты слуга воина, так пусть аллах поможет тебе в твоей службе. Но ты у меня в гостях, а я буду плохим мусульманином, если разрешу тебе обидеть того, кто пришел к моему дому. Ну-ка, повернись! Кто там позади тебя?!
Ибрагим Али не сдвинулся с места. Тогда эмир сказал:
- Обернись и посмотри.
Мюрид обернулся. На пороге стоял Иван Виткевич. 6
'Дорогой Песляк!
Целую ночь напролет сижу подле растворенного окна и слушаю, упиваюсь тишиной. Здесь, в Кабуле, она особенная. Город спит настороженно, словно солдат на привале.
А утро! Бог мой, какое здесь утро! Сначала по ущелию, в коем лежит Кабул, начинают летать голуби. На фоне серых скал они кажутся то черными, то темно-синими.
Солнце приходит внезапно. И сразу же картина меняется. Горы делаются серыми, а голуби белыми, словно снег. Настороженность во всем пропадает - на смену ей приходит беспечность и ласковость.
Просыпается Кабул сразу. В час первой молитвы на минареты поднимаются муллы и, воздев к небу руки свои, они обращают к аллаху, великому и всемогущему, звонкие, высокие голоса. Слова их молитв сливаются в одно целое, и звук этот, усиленный горами, делается совсем не похожим на людские голоса. И сразу же после молитвы Кабул начинает шуметь, словно шмель с первым лучом солнца, или ученики в классе после ухода наставника.
На рынок тянутся тележки с горами дынь, гранатов, кавунов, яблок, груш. Бегут наперегонки босоногие мальчонки, запуская в небо, к голубям бумажных змиев. Спешат к реке стиралыцики, ловко умещая на головах своих огромные тюки с бельем и материями всяческими.
Когда открываются городские ворота, в Кабул входят караваны - длинные, как песнь кочевника. Ах, сколько радости, Песляк, для жителей, а особливо мальчишек в приходе каравана из далеких стран!
А в семь утра базар уже шумит так, будто никто из торговцев, а тем более покупателей, вовсе не ложился спать. Все кричат, бранятся, грозно размахивают руками, а в лица всмотрись - у всех улыбка сокрыта веселая... Жизнь без возгласов, без жестов тут немыслима. Торговля идет бойко, весело. Но трудно им из-за купцов-менял, приехавших из других стран, да и потому еще, что товаров своих, афганских, кроме сладостей, сабель да патлюнов - штанов ширины невообразимеишей - нет вообще.
...События, в центре которых оказался здесь я, необычны и интересны, как и все в общем-то в стране этой. Не должно заниматься восхвалением персоны собственной, однако ж не могу не сказать тебе о том, что большой порок юности, упрямством называемый, в зрелые годы приводит к достоинству, которое зовется стойкостью. Юношеское мое упрямство в изучении восточных языков дало мне сейчас великую радость: чувствовать язык афганцев и персов точно так же, как и свой родной.
В первые дни после прибытия при всем самом радушном гостеприимстве; которым здешний народ отличается, я почувствовал кое-где настороженное, если даже не враждебное ко мне, отношение. В этом, бесспорно, заслуга досточтимого Бернса. Услыхал я, будто в беседе Бернс вскользь говорил о том, чего в действительности не было да и не могло быть. Пока слово не сказано - оно узник человека. Сказанное же слово делает человека своим узником. Как только сэр Бернс сказал о том, что Россия - медведь, на задние лапы поднявшийся, готовый под себя все окрест лежащее подмять, и как только слова эти стали мне известными, я посчитал себя вправе опровергнуть сию ложь в беседе с эмиром Дост Мухаммедом. Ложь, надо сказать, лихую, по- английски тонко и к месту закрученную. Но попасть к эмиру оказалось делом отнюдь не легким.
