[Я доктор (перс.)].
Услыхав последние слова, старик открыл глаза и махнул сыну рукой. Он хотел сказать что-то, но не смог, а захрипел еще сильнее.
- Видишь, он просит.
Юноша опустился на колени и закрыл лицо руками. Иван, сдерживая дрожь, нагнулся над стариком совсем низко.
Когда все было кончено, Иван выбежал из юрты. Его выворачивало. Задыхаясь, он видел перед собой кровь, глаза старика, испуганные и беспомощные. Он чувствовал пожатие его руки, сухой, старческой руки, которая только что стучалась в ворота вечности. 2
Дороги установились к середине мая. Весна пришла внезапно. В конце апреля прогромыхали дожди, пришедшие вместе с грозами из-за Арал- моря. Потом внезапно ударила сушь.
Растянувшись на несколько сот метров, кочевье, шумное и радостное от сознания того, что впереди много нового, неизведанного, тронулось к северо-западу сразу со всеми своими повозками, верблюдами, лошадьми.
Дорога шла по степям, совсем таким же, как под Орском. Вдруг, завертевшись по буеракам, дорога вырвалась на небольшую, как казалось снизу, горку. Но отсюда открывалась изумительная картина. Словно в дымке пожарищ, налезая друг на друга, замерли горы.
Вождь племени, до конца оправившийся после болезни, ехал на полшага впереди Виткевича. Остановив коня, он обернулся и сказал:
- Бошкирья.
Горы были синие. Начинавшие зеленеть дубы сбегали с вершин вниз ровными, словно саженными линиями.
- А там, - вождь обернулся в седле, - там Бухара.
- Там? - спросил Иван, указывая тонкой, сплетенной из конского волоса нагайкой на равнинный юго-восток.
- Да. Тебе надо идти на левую руку, через те травы, от которых овцы растут не месяцами, а днями. И так все время вперед, к пескам, где нет ничего живого, где жар, где во рту делается сухо, как от горсти плохо сушеного табака.
Достав из кармана книжечку с маршрутами, Иван записывал то, что говорил ему вождь.
- Ты молод, - продолжал старик, - ты пришел из той страны, где люди похожи на беркутов в бешенстве. Я не люблю тех людей, ты - другой. Тебя привел ко мне голос аллаха, а голос этот может услышать только правоверный. Хочешь останься со мной, и ты будешь тем, кто после моего ухода к отцу и отцам отца закурит мою трубку, - и вождь вынул изо рта маленькую носогрейку, которую он все время держал, зажав зубами. - Ты будешь счастлив нашим счастьем, о тебе пойдет молва по степям, потому что ты один можешь дать облегченье, если в тело вошла болезнь вместе с сырым осенним ветром. Ты умеешь складно рассказывать про богатырей, сильных сердцем. Останься!
Иван подъехал вплотную к вождю. Из красного солнце делалось белым. Ветер стих.
- Ты упрям, - тихо сказал вождь, - а это залог счастья. Вождь не должен просить, он может только приказывать. Он должен быть сильным. Ты хочешь попасть в Бухару? Ты будешь там.
Вождь остановил скакуна и закричал звонко, высоко:
- Умурали!
И пока Умурали, сын вождя, несся на зов отца во весь опор, старик обернулся к Виткевичу и сказал:
- Я дам тебе десять лошадей и много бурдюков с водой. Ты придешь туда, куда хочешь прийти. И когда ты станешь правым пальцем на левой руке Мухаммеда, отца правоверных, скажи ему хорошо о Сарчермаке, его верном слуге и страже.
С этими словами Сарчермак-вождь отъехал в сторону, давая Ивану понять, что прошлое кончилось, а настоящее еще не началось. Глава четвертая 1
Жандармский полковник Маслов ехал в Орск. По личному поручению Бенкендорфа он, как начальник седьмого округа корпуса жандармов, должен был ознакомиться с азиатскими форпостами, но отнюдь не с точки зрения их стратегической значимости.
В Оренбургской губернии после декабря 1825 года прибавилось опасного элемента. Нужно было знать, где, кто и как ведет себя. Недавно во Владимире было открыто крестьянское общество смутьянов, и поэтому было важно точно выяснить, каково положение здесь, в краю ссыльных бунтовщиков, не тянутся ли отсюда какие-либо нити.
'Люди раздумывают, что в жизни более важно - то или это. Да разве они могут понять смысл жизненного кругооборота? Люди - камни. Ими вода да ветер движут. Сами по себе они ничто, нуль, зеро', - думал Маслов. Среди жандармов он считался мыслителем. Друзьям он жаловался:
- Мне следовало быть литератором, Я чувствую все окрест. Но не ропщу. Несу крест свой во имя блага других.
Маслов вздрогнул, услыхав хриплый крик возницы: приехали в Орск. Сквозь рваные облака проглянула хитрая мордочка месяца. На крыльце стоял Яновский в накинутой на плечи шинели. Было по-весеннему свежо. Поздоровались.
- Завтра же, пожалуй, начнем, как думаете, Александр Андреевич?
- Как будет угодно, господин полковник.
- Ну, ну, давайте попросту, - улыбнулся Маслов и, пригладив волосы, пошел в гостиную.
После отменно хорошего ужина Маслов долго ворочался в мягкой постели и, улыбаясь, вспоминал тонкую талию Анны Михайловны, очаровательной жены подполковника.
Проснулся он рано. Хрустнул пальцами. Натужно заныло правое колено, когда потянулся. 'Быть перемене в погоде', - сразу же решил Маслов и, тихонько напевая под нос, начал одеваться.
Так как жандармский полковник все время думал об Анне, инспекционный осмотр крепости закончился весьма быстро. Маслова тянуло к молодой хозяйке. За завтраком она была обворожительна, так же как и за ужином. Вырез-то в платье! С замыслом! А шейка? А пониже! И на мужа совсем не смотрит! Нет, но вырез-то каков, а?
Встретившись несколько раз взглядом с Яновским, Маслов смутился, оттого что в это время он думал о том, какова Анна Михайловна в постели.
Перед тем как выйти к обеду, Маслов подфабрил усы и облился душистой водой. Он долго рассматривал себя в зеркале и делал лица. Особенно ему удавалась легкая грусть. Правая бровь чуть вверх, уголки губ книзу, прищур холодный, надменный. Сохраняя такое выражение, Маслов вышел к столу. Место Анны Михайловны пустовало.
- А что с нашей обворожительной хозяйкой? - поинтересовался полковник, заправляя салфетку за воротничок.
- Аннушка захворала.
Маслов выбрал маринованный помидорчик, положил в тарелочку гусиного паштета и заметил:
- Какая жалость! А что с бедняжкой?
- Наверно, застудилась гуляя.
- Ах, так!..
У Маслова испортилось настроение, несмотря на чудесный суп из куриных потрохов. Довольно быстро покончив с отбивной, он ушел в отведенную ему комнату и стал готовиться к отъезду.
Уже на крыльце он вспомнил о том, что в крепости служил ссыльный поляк не то Петковский, не то Витковский.
- Да, кстати, чуть не запамятовал. Где ваш ссыльный, как он?
- Вы о ком говорите?
- О Петковском или Витковском - я слаб на фамилии.
- Виткевич, по-видимому.
- Совершенно верно, но какая разница в конце концов?
Яновский внимательно посмотрел на Маслова. Тот был занят перчатками: голландская лайка легка на разрыв, вот-вот лопнет у большого пальца. Это сердило Маслова, он хмурился.
- Виткевич в лазарете, господин полковник.
- Что с ним? Мне хочется взглянуть на него.
- Я думаю, это нецелесообразно.
Маслов еще туже натянул перчатку, и лайка лопнула как раз у большого пальца. Полковник рассердился окончательно.
- А я думаю - целесообразно. Проводите меня к нему.
- Как вам будет угодно.
До лазарета было метров пятьсот, не больше. Яновский и Маслов дошли туда в пять минут. Полковник взялся за ручку двери.
- И все же это нецелесообразно, господин полковник.
Маслов раздраженно заметил:
- Можно подумать, будто вы хотите скрыть от меня ссыльного. Право же, я не съем Витковского.
- Виткевича, - поправил Яновский.
- Да, да, Виткевича.
- Но есть его вдвойне опасно, - улыбнулся Яновский и посмотрел прямо в глаза полковнику. - У него холера.
Маслов побледнел сразу же. Отдернул руку от двери и спросил Яновского дрожащим голосом: .
- Почему вы не сказали мне раньше?
- Там был денщик. Зачем разговоры? Начнутся излишние страхи...
- Бог мой, какой ужас! Дайте мне скорее вымыть руки!
Яновский брезгливо скривил губы:
- Я сделаю все необходимое. Пойдемте же... 2
Кони пали все до единого, бурдюки иссякли, мука развеялась по ветру, смешалась с песками, а Виткевич упрямо, зло шел вперед, прекрасно понимая, что остановиться хоть на минуту - значило бы остаться в песках навечно. И он шел день и ночь, а в мозгу все время вертелись слова Яновского: 'Лучше смерть в бою, из-за нелепости, в объятиях любимой, гибель от руки злодея из-за угла, но только не тогда, когда ее ждешь, боишься и ненавидишь...'
Сейчас Виткевич желал только одного: упасть и умереть сразу. Для этого надо было идти не останавливаясь. Чтобы обессилеть до конца.
Когда одиночество и величавое безмолвие барханов становились до жути страшными, он кричал, но песок ловил его голос и прятал в свою молчаливую толщу, которая привыкла к таким крикам. Чтобы не слышать тишины, Иван начинал горланить польские песни - он помнил, как их пели студенты университета, разгуливая по спавшей Вильне. Иван горланил песни, но не слышал своего голоса. Он понимал, что поет, он слышал песню внутри себя, но едва веселые слова про кружку пива срывались с растрескавшихся губ, они сразу же становились частью безмолвия. Здесь властвовала пустыня.
Когда кончалась ночь и солнце гасило звезды, Виткевич прибавлял шагу. Делалось прохладнее, на песок ложилась роса. Иван опускался на колени и слизывал влагу с теплых песчинок. Во рту начинало скрипеть, и Внткевич долго отплевывался, страдая от жажды еще больше.
Один раз он оглянулся и с тех пор смотрел только вперед. Маленькие следы его, глубоко вдавленные в сухой песок, были так безнадежно одиноки здесь, что,
