жизнь отдать армии и — оказаться штатским… Места себе не находил! — Он до того разволновался, что сначала махнул правой рукой, затем левой, а потом ещё — обеими руками, снова накупил мороженого, быстро со своей долей разделался и продолжал чуть спокойнее: — Но жизнь привела меня к одному важному решению. Появилась у меня одна невероятнейшая идея… (Обращаю ваше внимание, уважаемые читатели, что Вовик пропустил эти слова мимо ушей! Во-первых, потому что увлекся мороженым, а во- вторых, снова убедился, что никогда ему своего странного собеседника не понять!) — Илларион Венедиктович продолжал: — Но идея идеей, а на душе-то скверно. До того скверно… — он горестно замолчал.
— Не понимаю я вас, — признался Вовик, — вам же есть чем гордиться.
— Есть! Чем! Гордиться! — насмешливо, почти с возмущением воскликнул Илларион Венедиктович. — Так вот сидеть дома и гордиться с утра до вечера? Затем телевизор посмотреть, поспать, позавтракать и снова гордиться? Ну, предположим, сижу я и горжусь своим боевым прошлым, а ты в это время совершаешь микроскопические государственные преступления, или бездельничаешь, или троечки получаешь… Чем же мне гордиться прикажешь?
— Да при чём здесь я-то?!?!?! — поразился Вовик, даже подпрыгнув на стулике. — Я-то здесь при чем?!?!?!
— А понятно ли тебе, за что я воевал? — грозно спросил генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — За что я воевал, ты хоть имеешь представление?
Вовик перестал есть мороженое, подумал немного и ответил:
— За Родину вы воевали. За народ. Против фашизма. За нашу счастливую мирную жизнь. Вообще, за мир во всём мире.
— Совершенно справедливо, — одобрил Илларион Венедиктович, но было заметно, что ответ удовлетворил его далеко не полностью. — А что такое народ, по-твоему?
— Ну… — Вовик попыхтел немного от умственного напряжения, и красные щёки его стали ещё краснее. — Народ — это всё люди.
— В том числе и ты, Владимир.
— Я?!?!?! — Вовик опять подпрыгнул на стуле, только на этот раз гораздо выше, чем в первый. — Как это — и в том числе?
— А вот так. Ты, Владимир Краснощёков, частица народа, нашего великого советского народа. Маленькая, крошечная, но — запомни и прими к сведению! — частица народа. И теперь вникни в следующее, — не говорил, а словно диктовал Илларион Венедиктович, — если одна частица народа зайцем ездит, другая — бездельничает, третья — вообще дурака валяет… Что тогда получается? Получается, товарищ Краснощёков, каждая из этих частиц, в том числе и ты, не понимает, что мы за неё кровь проливали. Я и вся наша доблестная армия сражалась за то, чтобы ты вырос замечательным человеком. Ты и все мальчишки и девчонки, все, все, до единого и единой!
Смущенно и недоверчиво улыбнувшись, Вовик сказал:
— Но ведь не всё же могут быть замечательными. Скорбно покачав головой, Илларион Венедиктович с большим сожалением произнес:
— Многого, многого ты ещё, Владимир, не понимаешь. Потому что всё больше о пустяках думаешь. Вот ты правильно сказал, что мы воевали против фашизма. Но задумывался ли ты над тем, что фашисты не оставили стремления во что бы то ни стало покорить наш народ, в том числе и тебя, конечно?
— Но они же меня не знают! — Вовик в третий раз подпрыгнул на стулике, но ещё гораздо выше, чем в два предыдущих. — Фашисты ведь против всех, а я… Больно-то я им нужен! — Вовик попытался хмыкнуть, но
— Итак, подведём итог нашего не оч-чень-то результативного разговора, — сумрачно проворчал Илларион Венедиктович. — Взгляды на жизнь у тебя, Владимир, и на международную обстановку достаточно расплывчатые. Вернее, никаких взглядов у тебя практически нет. Живешь как придётся. Делаешь всё что взбредет в голову. А я ведь намеревался заняться тобой, постараться объяснить тебе смысл жизни, хотя бы для начала смысл детства. Но поймешь ли ты?
Вовик, нахмурившись, призадумался. Честно говоря, уважаемые читатели, расспросы Иллариона Венедиктовича и его рассуждения были для мальчишки и тягостны, и непонятны, вернее, были просто непонятны, а оттого и тягостны. И, несмотря на самоуверенность, он с обидой ощущал себя если и не дураком, то и не особенно умным… Но зато ему было здорово приятно то, что генерал-лейтенант в отставке разговаривал с ним совершенно серьёзно, как никто ещё в жизни с ним не разговаривал. Да и мороженым так его тоже никто ещё в жизни ни разу не угощал.
Взвесив все эти соображения, Вовик вскочил — руки по швам, пятки вместе, носки врозь — и отчеканил:
— Рады стараться, товарищ гене…
— Садись! — коротко и сердито оборвал Илларион Венедиктович. — Третий раз напомнить о чем?
— Называть вас только по имени-отчеству, — уныло отозвался Вовик: он рассчитывал, что его бравый ответ как раз и приведет генерал-лейтенанта в отставке в восторг.
— Вольно, садись, — предложил Илларион Венедиктович. — Слушай меня как можно внимательнее. Условия нашей предполагаемой дружбы следующие. Первое: дал слово — выполни его во что бы то ни стало. Условие второе: ничего не скрывать друг от друга. Я, например, почти готов раскрыть тебе свою главную тайну.
— Тайну?!?!?! — Вовик с трудом удержался, чтобы не подпрыгнуть на стуле. — Какую тайну?!?!?!
— Со временем узнаешь. Когда мне станет ясно, что же ты за человек.
— Да нормальный я человек, Илларион Венедиктович! Скажите, пожалуйста, вашу главную тайну!
Генерал-лейтенант в отставке Самойлов посмотрел на него долгим, изучающим взглядом и четко проговорил:
— Завтра встречаемся здесь в семь ноль-ноль.
— Утра?!
— Так точно.
— Я… я постараюсь, — упавшим голосом прошептал Вовик. — Есть быть завтра здесь в семь ноль- ноль.
— О нашей встрече никому ни слова. Ясно?
— Нет, не ясно. Почему никто не должен знать, что я с вами познакомился?
— Так надо. И больше — никаких расспросов! — недовольно произнес Илларион Венедиктович. — Мне оч-чень необходимо проверить тебя. Я ведь ещё не знаю, что же ты за человек. Например, я не имею никаких данных о том, умеешь ли ты держать язык за зубами. Нет у меня и полной уверенности в том, что ты способен держать своё слово. — Он взглянул на часы и озабоченно проговорил: — Мне пора. Значит, завтра здесь в семь ноль-ноль. В случае опоздания больше ты меня никогда не увидишь. До завтра, Владимир.
…А назавтра Вовик проснулся в девять часов тридцать две минуты, бросился бежать, едва успев натянуть брюки, мчался по улицам босиком, но в условленном месте генерал-лейтенанта в отставке Самойлова Иллариона Венедиктовича не было.
Глава под номером ДВА и под названием
«Сокровенная мечта профессора Ивана Варфоломеевича Мотылёчка,
или
Пути шпионские неисповедимы»
Фамилия у мальчика была Мотылёчек. Когда он впервые в жизни понял, что фамилия у него, если уж и не очень, то довольно смешная, и когда над ней стали смеяться, а он стал из-за этого страдать, дедушка
