Алексей Дунаев
Гоголь как духовный писатель
Опыт нового прочтения «Петербургских повестей»
«Дьявол выступил уже без маски в мир»
Н.В.Гоголь. Светлое Воскресенье (23-е письмо из «Выбранных мест».
ПСС VIII, 415)
«Будьте не мертвые, а живые души Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелазай иначе, есть тать и разбойник».
Завещание Гоголя (СС IX, 392)
[391] Настоящая статья, хотя и затрагивает немаловажные методологические и историко-культурные проблемы, но относится, строго говоря, все же к сфере литературоведения. Тем не менее она намеренно предложена журналу «Искусствознание» не только потому, что произведения Гоголя неоднократно иллюстрировались, подвергались инсценировке и экранизации, — мы касаемся неоднократно деталей, напрямую входящих в компетенцию искусствоведов. В одной из своих предсмертных работ Александр Викторович Михайлов — ученый, краткое знакомство с которым произвело на меня глубокое впечатление и во многом по инициативе которого была написана статья об эзотеризме эпохи Возрождения[1], —указывал на необходимость углубления междисциплинарного общения представителей гуманитарной науки. Имею в виду предисловие А.В.Михайлова к выполненному им переводу с немецкого интереснейшей статьи Фридриха Нивёнера о «Новой Атлантиде» Ф.Бэкона[2]. Питая со школьной скамьи любовь к произведениям Гоголя, а также много лет мучимый загадкой «Записок сумасшедшего», дерзаю — хотя и не будучи «гоголеведом» par excellence, но помня об особенном интересе почившего ученого к поиску новых путей осмысления и расширения контекста художественного произведения и одобрении им подобных исследований, — посвятить памяти А.В.Михайлова, написавшего некогда статью о Гоголе[3], этот несовершенный этюд.
[392] Вряд ли кто будет спорить, что судьба Н.В.Гоголя каким-то удивительным, чтобы не сказать — чудесным и даже таинственным, образом соединена с судьбой России[4]. Может быть, поэтому художник, считавший себя писателем духовным, оставался и остается совершенно непонятым, точнее — искаженным благодаря долгим стараниям «литературной критики», начиная со статей В.Г.Белинского и А.И.Герцена и кончая официальным советским литературоведением и школьным «образованием». Только в самое последнее время усилиями В.А.Воропаева достаточно широкому кругу стали известны (зачастую впервые) многие тексты и факты из жизни Гоголя, свидетельствующие о духовном пути писателя. Тем не менее остается традиционным восприятие Гоголя как сатирика, а «Выбранных мест...» — как переломного момента, свидетельствующего о его творческом кризисе. Вопреки этому я считаю Гоголя не столько сатириком, сколько христианским духовным писателем, а его произведения 1830—1840-х годов (от «Арабесок» до «Выбранных мест») — удивительно цельными по авторской концепции и тесно связанными друг с другом. Это мнение, разделяемое в настоящее время, пожалуй, лишь немногими[5], конечно же, требует пояснений и доказательств. Представляя на суд читателей наше прочтение некоторых из т.н. «Петербургских повестей» («Записки сумасшедшего», «Нос» и «Шинель»), оговоримся, что при анализе «Носа» мы используем наблюдения Н.Ульянова[6] и Павла Евдокимова[7], «Шинели» — довольно долгую (уже сорокалетнюю) гоголеведческую тему сопоставления повести с рассказом о преп. Акакии из «Лествицы» преп. Иоанна Синайского[8], начатую статьей одного зарубежного ученого[9], но дополняя и развивая эти труды в соответствии с нашим видением гоголевского замысла. Названными работами (если учесть еще замечательное по глубине проникновения в авторский замысел «Мертвых душ» второе письмо архимандрита Феодора Бухарева[10] и известное сочинение Андрея Белого «Мастерство Гоголя», интересное анализом художественных приемов писателя) и ограничивается, по моему мнению, круг исследований, способных дать что-либо существенное для нашей темы[11]. Интерпретация «Записок сумасшедшего» — целиком наша.
* * *
«Записки сумасшедшего» — поистине гоголеведческий crux interpretatioпит. Лет десять назад, когда я изучал колоссальную библиографию работ о Гоголе, мне не удалось обнаружить не только ни одной сколько-нибудь удовлетворительной работы или статьи об этом произведении, но даже комментариев на многочисленные «темные места» повести. Не думаю, что за последнее время ситуация существенно изменилась. Признавая, что многие места остаются непонятными, я все же предложу свое понимание некоторых деталей и идеи произведения[12].
Итак, припомним основную сюжетную линию повести. Титулярный советник[13], дворянин[14] Аксентий Иванович Поприщин влюблен в дочку директора департамента по имени София (имя ее приводится на французский манер — Софи)[15]. Вначале его безумие скрыто от всех, но ясно для читателя, поскольку [393] герой понимает собачий язык. Любовь героя не остается тайной для начальника отделения, и Аксентий Иванович получает выговор за то, что волочится за дочкой его превосходительства. Правда, Поприщина это не смущает, и он желает проникнуть в будуар возлюбленной, который принимает за рай («рай, какого и на небесах нет»[16]). С этой целью он захватывает переписку, которую ведут между собой Меджи, собака Софи, и товарка Меджи по имени Фидель[17]. Теперь его безумие становится ясным для немногих окружающих («девчонка», открывшая дверь шестого этажа дома Зверкова[18], где на пятом жила подруга Софи, «приняла меня за сумасшедшего» — ПСС III, 207), но для Поприщина есть надежда узнать из писем Меджи «все дела, помышления, все эти пружины <...> все политические отношения» (ibid.). Первая ступень «сумасшествия для мира» оказывается для Поприщина первой ступенью к выздоровлению: он не принимает более будуар Софи за рай, но восклицает, читая собачьи письма про хозяйку:
«Экая дрянь!.. И как можно наполнять письма эдакими глупостями! Мне подавайте человека! Я хочу видеть человека, я требую духовной[19] пищи, — той, которая бы питала и услаждала мою душу[20]; а вместо того эдакие пустяки...» (204).
Эту фразу я воспринимаю как первое «лирическое отступление» (школьная терминология не должна заслонять один из самых главных художественных приемов Гоголя, зародыш его «Выбранных мест»; впрочем, уже сам Гоголь писал о «лирических намеках», «лирической восторженности» и «лирических движениях» в своих творениях[21])... Таким образом, понятия о сумасшествии и здравии оказываются диаметрально противоположными с точки зрения общества (в отражении писем собак) и героя. Далее Поприщин узнает правду о любви Софи к камер-юнкеру, которую одобряет ее честолюбивый отец, стремящийся к наградам и почестям, и о предстоящей свадьбе. Одновременно исподволь заявленная политическая тематика нарастает crescendo — герой узнает из газет об испанских делах («упразднении престола», отсутствии на престоле короля и возможной коронации донны[22]). Сразу же после этого Поприщин объявляет себя испанским королем Фердинандом VIII, датировка чисел становится сюрреалистической (год 2000-й апреля 43 числа, мартобря 86 числа и т.д.), а его сумасшествие — очевидным для большинства. Соответственно герой считает, что перед ним «все открыто» («Теперь я вижу все, как на ладони. А прежде, я не понимаю, прежде все было передо мною в каком-то тумане!» — 208). Поприщин делает следующее открытие: не только будуар Софи — не рай, но напротив:
«. .женщина влюблена в черта <...> Вон видите, из ложи первого яруса она наводит лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою[23]? Совсем нет: она глядит на черта, что у него стоит за спиною. Вон он спрятался к нему в звезду[24]. Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него, выйдет» (209).
И сразу же следует второе «лирическое отступление»:
«А вот эти все, чиновные отцы их, вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко двору, и говорят, что они патриоты, и то, и се: аренды, аренды хотят эти патриоты! Мать, отца. Бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы!» (209—210, фраза снята цензурой в Ар и С).
[394] Наконец Поприщин попадает в сумасшедший дом, который принимает за Испанию. Выбривание
