них выпал. Но ведь и Пол отредактировал свои воспоминания, убрал из них все, кроме боли и жестокости. Возникал естественный вопрос: какие неведомые мне пробелы зияют в моей собственной памяти?
Мы пили и беседовали с деланной непринужденностью людей, изо всех сил скрывающих свои чувства. Бой снова попытался придать разговору удобное для себя направление:
- А что заставило вас выбрать такое сценическое имя? Конечно же, маги всегда называют себя как- нибудь позагадочнее, но в вашем имени есть что-то такое... немного пугающее. Вам не кажется, что это вам в минус?
- Нет, не кажется. И я не выбирал это имя, его дал мне мой патрон. - (Я ничуть не сомневался, что загадочный 'патрон' - это Лизл.) - Имя Айзенгрим взято из великого северного сказания, там его носит волк. И оно мне совсем не в минус, ведь люди боятся любить и любят бояться, любят испытывать перед чем- нибудь благоговейный трепет. А мое шоу не совсем обычно, оно вызывает у зрителей трепет, что и обеспечивает ему постоянный успех. В нем есть нечто родственное деяниям святых, о которых пишет Рамзи, только в моих чудесах присутствует легкий привкус дьявольщины, и это, к слову сказать, тоже предложил мой патрон. Именно здесь вы и ошибаетесь. Вам всегда хотелось, чтобы вас любили, а люди никогда не реагируют в точности так, как нам хотелось бы; общественный деятель, который хочет, чтобы люди его любили, неизбежно вызывает у них подозрение. Я был мудрее вас. Я выбрал волчье имя. А вы предпочли навечно остаться Боем, маленьким мальчиком. Не потому ли, кстати, что мать называла вас Писи Бо-бо даже тогда, когда вы были достаточно взрослым, чтобы кричать моей матери 'блядя'?
- Откуда вы знаете? Все, кто знал это, давно уже умерли!
- Нет, не все, двое остались - Рамзи и я. Он мне и рассказал много лет назад, взяв с меня страшную клятву, что я ни с кем не поделюсь этой тайной.
- Да ты что! - возмутился я. - Ничего я тебе не говорил!
Я возмущался совершенно искренне - и чувствовал все нарастающее сомнение.
- Конечно говорили, иначе откуда бы мне знать? Вы рассказали мне это для моего утешения, когда Юный Богатый Властитель и его шайка издевались над моей матерью. Мы все забываем многие свои поступки, а особенно те из них, которые плохо согласуются с избранным нами образом. Вы, Рамзи, видите себя верным хранителем всех доверенных вам секретов, так зачем же вам помнить, как однажды вы выдали секрет? Данстан Рамзи, когда вы перестали быть Данстэблом?
- Меня переименовала девушка, когда я наконец освободился от материнской опеки. По словам Лизл, это сделало меня дваждырожденным. А вы заметили, что мы тут все дваждырожденные? Мы все отринули свои начала и стали чем-то таким, чего наши родители никак не могли предугадать.
- Уж ваши-то родители никак не могли предугадать в вас теоретика мифов и легенд, - заметил Айзенгрим. - Жесткие были люди, я прекрасно их помню. Очень жесткие, особенно ваша мать.
- Ошибаетесь, - сказал я. А затем рассказал ему, как моя мать изобретала и придумывала и сделала в конце концов гнездо, сохранившее ему жизнь, и как она ликовала, когда он и сам решил остаться в живых. - Она сказала, что вы борец, и это ей очень понравилось.
На этот раз растерялся Айзенгрим.
- Вы не против, - сказал он, - если я позаимствую у вас сигару?
Я не курю сигар, но шкатулка, которую он высмотрел на стеллаже, весьма напоминала дорогую, изящную сигарницу. Айзенгрим взял шкатулку, недовольно поморщился и сдул с нее толстый, многомесячный слой пыли. Его лицо изменилось.
Он поставил ее на низкий стол, за которым мы сидели, и спросил:
- Что это?
- То, что там написано.
На крышке шкатулки поблескивала серебряная табличка с четкой, изящной гравировкой (шрифт подбирал я сам):
Requiescat in pace
МЭРИ ДЕМПСТЕР
1888-1959
Терпением и верой
подобная святым
Мы сидели и молчали. Первым заговорил Бой:
- С чего это ты держишь тут эту вещь?
- Почтительность. Ощущение неискупленной вины. Леность. Я давно собираюсь пристроить ее куда- нибудь, но все не подберу подходящего места.
- Вины? - спросил Айзенгрим.
Ситуация складывалась совершенно определенная: либо я скажу сейчас, либо буду молчать до самой смерти. Данстан Рамзи настоятельно рекомендовал воздержаться от всяких откровений, но Пятый персонаж не желал его слушать.
- Да, вины. Мы со Стонтоном лишили вашу мать рассудка.
И я рассказал им про снежок.
- Тяжелый случай, - сказал Бой. - Но, с твоего разрешения, Данни, мне кажется, что ты раздул ерунду в нечто совершенно несоразмерное. Вы, старые холостяки, любите дергаться по пустякам. Я кинул снежок - во всяком случае если верить тебе и для простоты рассуждений будем считать, что так оно и было, - а ты увернулся. Это несколько ускорило развитие событий, которые, надо думать, произошли бы в любом случае, разве что чуть позднее. Разница между нами состоит в том, что ты все думал об этом эпизоде и думал, а я выкинул его из головы. И ты, и я сделали с того времени много значительно более важных вещей. Мне очень жаль, Демпстер, если я действительно оскорблял вашу мать, но вы же знаете, что такое мальчишки. Жестокие животные, а все потому, что глупые, ничему еще не научились. Но потом из них вырастают люди.
- Очень важные люди, - неприятно усмехнулся Айзенгрим. - Люди, пользующиеся благосклонностью престола.
- Да. И только не думайте, что я намерен этого стесняться.
- И даже, - заметил я, - люди, в которых сохраняется нечто от жестокого мальчишки.
- Что-то я тебя не понимаю.
Голос Пятого персонажа снова оказался решающим.
- Может быть, это освежит твою память? - Я протянул ему свою дептфордскую реликвию.
- А что в нем такого? Самый обыкновенный камень. Ты им придавливаешь бумаги на столе, чтобы не разлетелись, я сто раз его видел. Ни о чем он мне не напоминает, разве что о тебе.
- Этот камень, - сказал я, - ты положил в тот самый снежок. Не знаю, почему я его хранил, просто рука не поднималась выкинуть. Честное слово, я совсем не собирался говорить тебе, что он такое. Но, Бой, должен же ты хоть когда-то что-нибудь узнать про себя. Камень в снежке крайне показателен для многого из того, что ты сделал. Странно, что ты о нем забыл.
- Что я сделал?! В частности, Данни, я сделал тебя вполне обеспеченным человеком. Я относился к тебе, как к брату. Снабжал тебя информацией, которой, заметь, не было больше ни у кого. Вот так и образовалась кругленькая сумма на твоем счету. Личный пенсионный фонд, о котором ты все время скулил.
Мне как-то не казалось, что я скулю, но не знаю, со стороны виднее.
- А может, - сказал я, - бросим эту моральную бухгалтерию? Я просто пытаюсь реконструировать некоторую часть твоей жизни. Разве ты не хочешь иметь ее всю, во всей полноте, и хорошее, и плохое? Как-то я говорил, что ты создал Бога по своему образу и подобию, и его ущербность заставила тебя удариться в атеизм. Теперь тебе самое время попытаться стать человеком. Может быть, тогда на твоем горизонте появится что-нибудь большее, чем ты.
- Ты просто хочешь меня достать. Ты хочешь унизить меня перед этим человеком, я вижу, вы с ним давно уже в сговоре, хотя ты ни разу не говорил мне ни о нем, ни о его несчастной мамаше, - мне, твоему лучшему другу, твоему покровителю, единственному, кто защищал тебя от твоей же собственной некомпетентности! Ладно, раз уж мы решили говорить друг другу всю неприятную правду, пусть он послушает и это: ты меня ненавидишь, ненавидишь из-за того, что Леола предпочла не тебя, а меня. Да, меня! И не потому, что ты потерял ногу и был такой страшный. Просто меня она любила, а тебя нет.
Бой наступил Данстэблу Рамзи на старую мозоль, а тот всегда был несдержан на язык.
- Знаешь, царь Кандавл, - сказал я, - я давно заметил, что все мы получаем тех женщин, каких заслуживаем, а тот, кто ест сладкое перед завтраком, к обеду теряет аппетит.
